Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Выгод здесь не будет. Соответствия не получится. Просто нужно помочь попавшему в беду человеку.

— В беду попадают многие. Почему мы должны помогать именно этому?

— А ведь он тебе не понравился, так?

— Так. Он самодоволен, любуется собственным умом и излишне покровительственно относится к американцам.

Неожиданно Жинетт рассмеялась.

— Что это с тобой? — спросил Бошер.

— Ты попал в точку. Клод именно такой. Типичный французский интеллектуал. — В номере вновь зазвучал смех. — Обязательно расскажу ему, как ты его раскусил. Он придет в бешенство.

Бошер озадаченно смотрел на жену. Смех ее был абсолютно искренним, и произнесла она совсем не те слова, что обычно говорят женщины о мужчине, который их чем-то привлекает. Но как в таком случае объяснить неуловимую близость этих двоих там, на улице, у входа в отель? Почему Жинетт прямо толкает его помочь Мастре?

Он опустился на край постели.

— Вопрос заключается в том, почему мы должны помочь именно ему.

Несколько мгновений Жинетт лежала неподвижно, положив руки поверх украшенного вышивкой покрывала.

— Потому что он — друг. Этого тебе недостаточно?

— Не совсем.

— Потому что он француз, а я родилась в Париже. Потому что он талантлив, потому что я разделяю его взгляды, потому что люди, которые хотят его убить, вызывают омерзение. Мало?

— Мало.

— Потому что я любила его, — бесцветным голосом сказала Жинетт. — Ты этого ждал?

— Я это предполагал.

— Прошло много лет. Это было во время войны. Для меня он стал первым.

— Сколько раз ты встречалась с ним после того, как вышла за меня?

Не глядя на жену, Бошер напряженно вслушивался в ее голос: не прозвучит ли фальшивая нота? Жинетт никогда не лгала, но ведь до сегодняшнего дня и подобный вопрос не вставал — вопрос, на который ответить правду было в равной мере трудно как женщине, так и мужчине.

— После сорок шестого мы виделись дважды: вчера и сегодня.

— Если прошло столько лет, почему ты решила позвонить ему вчера?

Протянув руку к стоявшему у кровати столику, Жинетт вытащила из пачки сигарету. Бошер автоматически щелкнул зажигалкой. Жинетт откинулась на подушки, выпустила к потолку струю дыма.

— Не знаю. Любопытство, ностальгия, чувство вины. Когда женщина вступает в средний возраст, иногда ей так хочется вернуться назад! Мне подумалось: а вдруг я больше никогда не увижу Париж? Тогда воспоминания о нем необходимо сделать более рельефными… Не знаю. А у тебя не бывало мыслей повидаться со своей первой любовью?

— Нет.

— Что ж, видимо, женщины устроены по-другому. Или хотя бы француженки. Хотя бы я. То, что было после звонка, тебя не беспокоит?

— Нет. — О промелькнувшем на улице секундном ощущении, что наступит день и Жинетт его бросит, уйдет, Бошер решил ей не говорить.

— Мы выпили пива у Дома Инвалидов, в молодости он как-то раз водил меня туда. А через десять минут речь уже шла о политике, о его проблемах, о Швейцарии. О Швейцарии, кстати, первой заговорила я — если в душе ты его уже обвинил.

— Я ни в чем его не обвиняю. Но почему ты вчера не сказала мне ни слова?

— Сначала я решила: перевезу деньги сама, зачем тебя беспокоить? Но сегодня утром поняла, что по отношению к тебе это было бы нечестно, что вам с Клодом лучше обсудить проблему вместе. Хотя бы здесь я оказалась права? — Жинетт требовательно посмотрела в лицо мужа.

— Да.

— Я не предполагала, что ты можешь быть столь суровым. И с ним ты держался совсем не так, как всегда. Обычно ты очень любезен с новыми знакомыми, а тут моментально настроился против.

— Это правда. — В подробности Бошер вдаваться не стал. — Имей в виду, Жинетт, ты не обязана мне ничего рассказывать, если не хочешь.

— Но я хочу — хочу, чтобы ты понял, почему я должна помочь ему, пока есть возможность. Хочу, чтобы ты понял его. Хочу, чтоб ты понял меня.

— Тебе кажется, я не понимаю?

— Не до конца. Мы так сдержанны друг с другом, так вежливы, так боимся сказать слово, которое может не понравиться другому…

— Это плохо? Я привык думать, что отчасти поэтому наш брак оказался в общем-то счастливым.

— Счастливым, — повторила Жинетт. — А какой брак может считаться счастливым?

— К чему ты клонишь?

— Не знаю, — безразлично ответила Жинетт — Ни к чему. Может, заела тоска по дому, только где он, мой дом? Может, не стоило приезжать в Париж. Может, из-за того, что помню себя здесь девчонкой, я и сейчас поступаю как девчонка, хотя давно стала респектабельной американской матроной. Я ведь и в самом деле выгляжу респектабельной матроной, а, Том?

— Нет.

— Иду по улице и забываю, кто я, сколько мне лет, забываю об американском паспорте. Мне опять восемнадцать, на площадях люди в мышиного цвета форме, и я не могу понять, влюблена или нет, — так безумно счастлива. Не удивляйся. Конечно же, я была счастливой не потому, что шла война и улицы заполняли немецкие солдаты. Я была счастливой из-за своих восемнадцати лет. Война тоже не одного цвета, даже в оккупированной стране. Пожалуйста, возьми меня за руку. — Жинетт протянула ему ладонь, и Бошер накрыл ее длинные холодные пальцы своими, ощутив тонкую полоску обручального кольца. — Мы ни разу не исповедовались друг другу. Время от времени браку необходима исповедь, а мы бежали от нее. Не нужно пугаться, Том. Ни потрясений, ни скандалов не будет. До тебя у меня был только Клод. Вряд ли я соответствую бытующему в Штатах представлению о настоящей француженке. Что-нибудь в моем рассказе тебя удивило?

— Нет.

С Жинетт Бошер познакомился, когда та приехала после войны в Америку на учебу: наивная, погруженная в книги девушка, трогательно тоненькая и привлекательная. В ее облике не было ничего кокетливого или, не дай Бог, плотского. Выйдя за него замуж, Жинетт и в любви еще долгое время оставалась неопытной и сдержанной. Чувственность пришла к ней значительно позже, спустя месяцы.

— Клод хотел жениться на мне. Я бегала в Сорбонну на лекции по истории средних веков. При немцах история оставалась одной из немногих разрешенных дисциплин: их не интересовало, что ученые мужи говорят о Шарлемане, Сен-Луи или Руанском соборе. Мастре был на три, если не четыре, года старше. Красивый какой-то особой, свирепой, что ли, красотой. Сейчас этого о нем уже не скажешь, так?

— Нет, пожалуй.

— Быстро же все проходит! — Жинетт качнула головой, гоня от себя печальную мысль. — Он писал пьесы. Писал и никому не показывал: не хотел, чтобы их ставили, пока в городе немцы. Правда, после войны их тоже не ставили. Думаю, драматургом Клод был посредственным. Когда Париж освободили, выяснилось, что мой друг не только сочинял пьесы, но и участвовал в Сопротивлении. Потом пошел в армию и получил серьезное ранение возле Бельфура. Два года в госпиталях сильно изменили Клода, в нем появилось столько горечи и желчи… Он ненавидел то, что происходило со страной, со всем миром. Он уже ни на что не надеялся, за исключением… за исключением самого себя и меня. Единственной его надеждой оставалась я, и я обещала ему, что, когда он выпишется, мы поженимся. Но тут мне дали стипендию, появилась возможность уехать в Америку… Он умолял меня не уезжать или хотя бы выйти за него еще до отъезда, говорил, что там я наверняка найду себе другого, забуду о нем, о Франции. Клод заставил меня дать клятву: прежде чем вступить в брак, я должна при любых условиях приехать в Париж и повидать его. Я поклялась. Это было нетрудно, ведь я любила его и верила, что никто ближе его мне и быть не может. Клод остался в госпитале, ему требовалось восстановить здоровье и силы, найти какое-то занятие — ведь ни у него, ни у меня не было ни сантима. А потом я встретила тебя. Я долго старалась держаться, ты, наверное, помнишь? — Голос Жинетт стал резким, почти неприязненным: она словно хотела оправдать в глазах прикованного к больничной койке любимого человека молоденькую девушку, вступавшую в чужой, незнакомый мир взрослых. — Я делала все, что было в моих силах, разве нет?