Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Да.

Бошер помнил. Помнил, как уже готов был отступиться от нее, какую ярость вызывали в нем ее неуверенность, ее необъяснимые колебания. Многое стало теперь понятно. «Интересно, — подумал он, — прибавилось бы в жизни счастья, если бы я узнал обо всем этом раньше, если бы вел себя по-другому?»

— Почему же до этого ты ничего мне не говорила?

— Это была моя боль. Моя и его. Так или иначе, назад я не вернулась. И ему я не сказала ничего до самой свадьбы. А в тот день послала ему телеграмму. Я просила у него прощения, просила не писать мне.

Свадьба. Невеста у окошечка почты. Прости меня. Через четыре тысячи миль. Все уже кончено. Поздно… Слишком долго ты пробыл в госпитале. Люблю.

— Что ж. — Бошеру хотелось быть жестоким и к ней, и к себе. — Жалеешь теперь? Ведь ты могла бы помочь Франции улучшить демографическую ситуацию.

— Еще не все потеряно. — Жинетт ощутила злость. — Если тебе интересно, он по-прежнему хочет жениться на мне.

— Жениться? И когда же?

— Хоть сегодня вечером.

— А четверо детей и его нынешняя жена? Не говоря уж о твоем муже и твоих собственных детях?

— Я сказала ему, что это просто абсурд. Сказала еще три года назад.

— Три года назад? Но ведь после сорок шестого вы виделись всего дважды — вчера и сегодня.

— Я обманула тебя, — невозмутимо ответила Жинетт. — Я встречалась с ним всякий раз, когда приезжала сюда. Каждый день. Нужно быть бездушной скотиной, чтобы поступить иначе.

— Спрашивать у тебя, что между вами было, я не собираюсь.

Бошер поднялся. Мысли его путались. Свет в номере казался теперь тоскливым и пыльным, обращенное к потолку лицо жены — чужим и незнакомым. Голос Жинетт звучал откуда-то издалека, в нем не слышалось ни единой живой ноты. Что случилось с их праздником? Подойдя к столу, Бошер плеснул в стакан виски. Жидкость обожгла горло.

— А ничего и не было, — произнесла Жинетт. — Но если бы он меня попросил, думаю, я согласилась бы.

— Почему? Ты до сих пор любишь его?

— Нет. Сама не знаю почему. Назови это воздаянием. Реституцией… Но он так и не попросил. «Или брак — или ничего», — сказал он. Сказал, что не может позволить себе потерять меня еще раз.

Рука Бошера, в которой он держал стакан, слегка подрагивала. Его душила ярость к этому человеку, к его вызывающему эгоизму, его поломанной, безответной, отчаянной, но так и не умершей любви. Он осторожно поставил стакан на стол, с трудом сдержав желание наполнить номер звоном разбитого вдребезги стекла. Прикрыл глаза, замер. Бошер не знал, к чему может привести малейшее, пусть самое незаметное его движение. Мысль о сидящих за столиком летнего кафе Мастре и Жинетт, хладнокровно обсуждающих, как гуманнее разрушить его жизнь, была куда страшнее пусть даже воображаемого зрелища их переплетенных в постели тел. Это представлялось просто чудовищным, в этой сцене напрочь отсутствовали чувства и естественность, простительная в общем-то для слабой человеческой плоти естественность. Бошер оказался в центре составленного злейшими врагами его семьи заговора, злейшими, потому что об их существовании невозможно было и подозревать. Войди Мастре сейчас в номер, Бошер без раздумий убил бы его.

— Будь ты проклят! — негромко сказал он, удивившись тому, как спокойно и буднично звучит его голос.

Раскрыв глаза, Бошер посмотрел на Жинетт. Одно неверно выбранное слово, и он ударит ее. Ударит и уйдет — отсюда, из ее жизни. Бросит все. Навсегда.

— Вот почему в последний раз я вернулась на две недели раньше. Я не могла больше этого выносить. Испугалась, что уступлю ему. Я просто бежала.

— Лучше бы ты сказала, что бежала домой.

Жинетт повернула голову. Он почувствовал на себе ее напряженный, немигающий взгляд.

— Да. Так будет лучше. Я бежала домой.

Слова выбраны верно, подумал Бошер. На это потребовались нервы и время, но выбраны они верно.

— А когда ты приедешь в Париж в следующий раз, опять пойдешь на встречу с ним?

— Да. Думаю, да. Разве можем мы избегать друг друга? — На минуту в номере воцарилось молчание. — Ну вот тебе вся моя история. Рассказать ее я должна была много раньше. Так поможешь ты ему или нет?

Бошер стоял и смотрел на жену, на ее мягкие светлые волосы, нежный овал по-девичьи свежего лица, стройное, такое знакомое и близкое тело, на лежавшие поверх покрывала изящные руки. Никуда он, конечно, не уйдет. Слишком давно они слились воедино, слишком долго он воспринимает как свои ее воспоминания, незажившие раны, предательства, ее ответственность, принятые ею решения, верность отторгнутой когда-то первой любви. Склонившись, Бошер осторожно коснулся губами лба Жинетт.

— Конечно. Естественно, я помогу этому прохвосту.

Она тихо рассмеялась и теплой ладонью провела по его щеке.

— Мы очень нескоро вернемся в Париж.

— Мне не хотелось бы говорить с ним самому. — Бошер прижал ее ладонь к щеке. — Возьми это на себя.

— Завтра же утром. — Жинетт села в постели. — Что у тебя в свертке? Это мне?

— Угадала.

Вскочив с постели, она сделала несколько беззвучных шагов по старому ковру, осторожно развернула сверток.

— То, о чем я мечтала!

Кончиками пальцев Жинетт ласково провела по обложке.

— Сначала я собирался купить кулон, но тут же решил, что это было бы глупо.

— Как же мне повезло! — Она улыбнулась. — Пошли! Поболтаем и выпьем, пока я буду принимать ванну. А потом отправимся куда-нибудь и закатим безнравственный, дорогой до безумия ужин! На двоих — ты да я.

С тяжелой книгой в руке Жинетт скрылась в ванной комнате. Бошер сидел на кровати и, прищурившись, смотрел на пожелтевшие старые обои, пытаясь понять, что ощущает острее — боль или счастье? Через пару минут он поднялся, налил в стаканы по хорошей порции виски и вошел с ними к жене. Лежа в огромной старой ванне, Жинетт держала на весу альбом и неторопливо переворачивала страницы. Бошер поставил стаканы на край ванны, уселся в кресло, стоявшее сбоку от высокого, в полный рост, зеркала, в запотевшей глубине которого смутно отражались мрамор стен и медь кранов. Медленными глотками он пил виски и смотрел на лицо жены. От поверхности воды поднимался слабый запах ароматных эссенций. Праздник вернулся. Больше чем праздник. Больше чем вернулся.

Он стоял на лыжах с самого утра и намеревался отправиться в деревню, чтобы перекусить, но Мак сказал: «Давай-ка еще разок, перед обедом». А поскольку день был его, Мака, то Роберт согласился, и они вновь двинулись к подвесной канатной дороге. Погода стояла довольно пасмурная, но время от времени в просветах облаков проглядывало голубое небо. Приличная видимость позволяла достойно завершить утреннюю прогулку. У подъемника собралась целая толпа, пришлось стоять в длинной очереди среди ярких свитеров и курток, меж рюкзаков с провизией для пикников и теплой одеждой. Но вот двери кабины наконец закрылись, она медленно поплыла над соснами, широким поясом окружившими подножие горы.