Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед. Незабвенная

Так я его оставил и спустился к ужину.

– Я был у Себастьяна, – объявил я. – Его простуда разыгралась не на шутку. Он лег в постель и сказал, что ему ничего не нужно.

– Бедняжка Себастьян, – сказала леди Марчмейн. – Надо ему выпить стакан горячего виски. Я схожу погляжу, как он.

– Не ходи, мама, я пойду, – сказала Джулия, поднимаясь.

– Пойду я, – сказала Корделия, которая ужинала сегодня со взрослыми по случаю отъезда гостей. И прежде чем кто-либо мог ее остановить, она уже была на пороге и скрылась за дверью.

Джулия встретилась со мною взглядом и чуть заметно печально пожала плечами.

Через несколько минут Корделия вернулась, и лицо ее было очень серьезно.

– Нет, ему ничего не надо, – сказала она.

– Ну а как он?

– Не знаю, конечно, но, по-моему, он очень пьян, – ответила она.

– Корделия!

И тут девочку разобрал смех.

– «Сын маркиза не привык к вину», – бормотала она, хихикая. – «Карьера образцового студента под угрозой».

– Чарльз, это правда?

– Да.

Тут объявили, что ужинать подано, и все пошли в столовую; там эта тема не затрагивалась.

Когда мы с Брайдсхедом остались одни, он спросил:

– Вы, кажется, сказали, что Себастьян пьян?

– Да.

– Какое неподходящее время он выбрал. Вы не могли его удержать от этого?

– Нет.

– Да, – согласился Брайдсхед, – вероятно, это было невозможно. Я однажды видел пьяным отца в этой самой комнате. Мне тогда было не больше десяти. Невозможно удержать человека, если он хочет напиться. Наша мать не могла удержать отца.

Он говорил в своей всегдашней странно-безличной манере. Чем ближе я знакомился с этой семьей, тем непостижимее они мне казались.

– Сегодня вечером я попрошу маму почитать нам вслух.

В доме был обычай, как я узнал позднее, слушать чтение леди Марчмейн, всякий раз как в семье оказывалось что-нибудь неблагополучно. У нее был красивый голос и большая живость выражения.

В тот вечер она читала «Мудрость патера Брауна». Джулия разложила перед собой на табуреточке маникюрные принадлежности и старательно перекрывала лаком ногти; Корделия гладила ее болонку; Брайдсхед раскладывал пасьянс; я сидел без дела, рассматривая живописную группу, которую они составляли, и сокрушаясь о своем отсутствующем друге.

Но ужасы этого дня еще не кончились.

Леди Марчмейн имела обыкновение, когда в доме были только свои, заходить перед сном в часовню. Она как раз закрыла книгу и предложила пойти туда, когда распахнулась дверь и вошел Себастьян. Он был одет точно так, как при нашем последнем разговоре, только вместо румянца его лицо заливала смертельная бледность.

– Пришел извиниться, – пробормотал он.

– Себастьян, дорогой, будь добр, вернись к себе в комнату, – сказала леди Марчмейн. – Мы успеем поговорить утром.

– Не перед вами. Пришел извиниться перед Чарльзом. Я по-свински с ним обошелся, а он мой гость. Мой гость и мой единственный друг, а я обошелся с ним по-свински.

Холодок пробежал по столовой. Я отвел Себастьяна в его комнату; его родные пошли к молитве. Наверху я заметил, что графин уже пуст.

– Вам пора лечь спать, – сказал я.

Тогда Себастьян заплакал.

– Почему, почему вы принимаете их сторону против меня? Я знал, что так будет, если я вас познакомлю. Почему вы шпионите за мной?

Он говорил еще много такого, что мне мучительно вспоминать даже теперь, через двадцать лет. Наконец мне удалось его уложить, он уснул, и я печально отправился к себе.

На следующее утро он вошел ко мне чуть свет, когда весь дом еще спал; он раздернул шторы, и, проснувшись от этого звука, я увидел его – он стоял ко мне спиной, одетый, курил и глядел в окно туда, где длинные рассветные тени лежали на росе и первые птицы пробовали голоса среди распускающейся листвы. Я заговорил, он обернулся, и на лице его я не нашел ни малейших следов вчерашнего опустошения – это было свежее, хмурое лицо обиженного ребенка.

– Ну, – сказал я, – как вы себя чувствуете?

– Довольно странно. Наверно, я еще немного пьян. Я сейчас ходил на конюшню, думал взять автомобиль, но там все заперто. Мы уезжаем.

Он выпил воды из графина у моего изголовья, выбросил в окно сигарету и закурил новую; руки его дрожали, как у старика.

– Куда же вы собираетесь?

– Не знаю. Видимо, в Лондон. Можно мне поехать к вам?

– Разумеется.

– Ну хорошо. Одевайтесь. Вещи пусть пришлют поездом.

– Мы не можем так уехать.

– Мы не можем здесь оставаться.

Он сидел на подоконнике и, отвернувшись, смотрел в окно. Потом вдруг сказал:

– Вон из труб кое-где идет дым. Наверно, уже отперли конюшни. Пойдем.

– Я не могу так уехать, – сказал я. – Я должен попрощаться с вашей матерью.

– Верный пудель.

– Просто я не люблю удирать.

– А мне нет дела. И я все равно удеру как можно дальше и как можно скорее. Можете сговариваться с моей матерью о чем хотите, я не вернусь.

– Так вы говорили вчера.

– Знаю. Простите, Чарльз. Я же сказал, что еще немного пьян. Если для вас это хоть какое-то утешение, могу вам сказать, что я омерзителен самому себе.

– Для меня это совсем не утешение.

– Немного все-таки должно вас утешить, по-моему. Ну хорошо, если вы не едете, передайте от меня привет няне.

– Вы в самом деле уезжаете?

– Конечно.

– Мы увидимся в Лондоне?

– Да, я остановлюсь у вас.

Он ушел, но я больше заснуть не смог. Часа через два пришел слуга, принес чай, хлеб и масло и приготовил мою одежду для нового дня.

Позже я пошел к леди Марчмейн; на дворе поднялся сильный ветер, и мы остались дома; я сидел у камина в ее комнате, она склонилась над рукоделием, и побег плюща с распустившимися почками бился о стекло.

– Если б только я не видела его, – говорила она. – Это было жестоко. Мне не так страшно думать о том, что он был пьян. Это случается со всеми мужчинами, когда они молоды. Я знаю и привыкла, что так бывает. Мои братья в его возрасте были настоящие буяны. Мне было больно вчера, потому что я видела, что ему плохо.

– Я понимаю, – сказал я. – Я еще никогда не видел его таким.

– И как раз вчера… когда все разъехались и остались только свои – видите, Чарльз, я отношусь к вам совершенно как к родному, Себастьян вас любит, – когда ему не было нужды изображать веселье. И он не был весел. Я почти не спала сегодня, и все время меня терзала одна мысль: ему плохо.

Мне невозможно было ей объяснить то, что я сам понимал еще только наполовину, но уже тогда у меня мелькала мысль: «Она скоро сама узнает. А может быть, знает и теперь».

– Да, это было ужасно, – сказал я. – Но пожалуйста, не думайте, что он всегда такой.

– Мистер Самграсс говорит, что в минувшем семестре он слишком много пил.

– Да, но не так, как вчера. Так еще не было никогда.