Джон Донн - Стихотворения и поэмы

Твоя возлюбленная – в крик: «Ему милы
лишь шлюхи!»
Какие же о ней теперь пойдут по свету слухи?

За то, что женщин я люблю,
Ты женственным меня зовешь;
Что ж – мужественным звать тебя
За то, что ты к мужчинам льнешь?

Так бурно клялся он, что к шлюхам ни ногой,
Что сунуть нос теперь не смеет он домой.

Кто скажет, что ему не до жены?
Ведь он такой любитель старины.

Отец твой завещал всё беднякам. Коль так,
И ты не обделен – ведь ты теперь бедняк.

На свой портрет лишь тем похожа Фрина,
Что размалеваны и девка и картина.

Бедняга! сколько он потел напрасно,
Стараясь темным быть. А всё с ним ясно.

Пока число твоих грехов растет,
Число волос – заметь – наоборот.

Ральф умер стоя – так же, как и жил:
Он ложе еще раньше заложил.

С охваченных пожаром кораблей
Куда бежать, как не в пучину? Люди
Бросались вплавь – и гибли средь зыбей
Под выстрелами вражеских орудий.
Несчастным нет спасения нигде:
Кто не утоп в огне, сгорел в воде.

Не раз случалось людям уплывать
Вослед за Солнцем, уходящим спать.
Но дальше Уингфилда, который флот
Увел в края блаженных, на заход,
Никто и никогда не заплывет.

Ступай, бездельник: я тебя не звал!
В каморке этой узкой, как пенал,
Оставь меня средь книг в моем вертепе
Наук: да упокоюсь тут, как в склепе.
Вот там, на полке – важный Богослов;
А рядом – друг природы, Философ;
Политик, объясняющий мытарства
Мистического тела Государства;
Прилежный Летописец; а за ним —
Поэт, земель волшебных пилигрим.
Ужель я брошу их единым махом,
Чтоб за тобой бежать, за вертопрахом?
Нет, клятвенно мне обещай сперва
(Когда не ветер – все твои слова),
Что ты не ускользнешь через минуту
К любому в лоск разряженному шуту, —
Будь капитан, что выкроил наряд
Из жалованья выбывших солдат,
Или придворный щеголь надушенный,
Кивком ответствующий на поклоны,
Или судья со свитой подлипал, —
Клянись, что ты не станешь за квартал,
Осклабившись, вилять и суетиться,
Стремясь понравиться и подольститься.
Зовешь меня – так не блуди душой;
А соблазнить и бросить – грех большой.
О пуританин в области манер,
Ты – идолопоклонник, суевер,
Когда по платью ближнего встречаешь
И, как старьевщик, сразу примечаешь
Цену сукна и кружев, дабы знать,
На сколько дюймов шляпу приподнять.
Ты первым делом выясняешь средства
Знакомца – и надежды на наследство,
Как будто замуж он тебя берет
И вдовья часть – предмет твоих забот.
Помилуй! ведь не ленты и не рюшки
Ты ценишь в пышнотелой потаскушке;
Зачем, любитель срамной наготы,
Нагую честность презираешь ты?
Нужны ли добродетели камзолы?
Мы в мир приходим и уходим голы.
Не скинув плоти плащ, душе никак
Блаженства не вкусить; Адам был наг
В раю; да и утратив рай невинный,
Довольствовался шкурою звериной.
Пусть грубый на плечах моих наряд —
Со мной Господь и Музы говорят.
Что ж! Если ты не глух к увещеваньям
И грех свой искупаешь покаяньем,
Прегромко в грудь себя бия притом,
Добро, я запер комнату, – идем!
Но прежде шлюха средь носящих пряжку
На шляпе, буфы и чулки в обтяжку
Признает настоящего отца
Нагулянного невзначай мальца,
Скорей я вам скажу, какому франту
Дано увлечь йоркширскую инфанту,
Скорей, уставясь в небо, звездочет
Предскажет вам на следующий год,
Какие сверхъестественные моды
Измыслят лондонские сумасброды,
Чем сам сумеешь ты сказать, зачем,
Какая блажь, когда, куда и с кем
Тебя утащит, разлучив со мною.
Кому пенять? я сам тому виною.

Вот мы на улице. Мой дуралей
Спешит к стене протиснуться скорей,
Считая, видимо, за достиженье
Свободу поменять на положенье.
И хоть трудней из-за моей спины
Приветствовать все встречные штаны,
Он издали кивает им и машет,
И дергается весь, и чуть не пляшет,
Как школьник у окна, когда друзья
Зовут на волю, а уйти нельзя.
Скрипач тем ниже зажимает струны,
Чем выше звук; так мой повеса юный:
Задравшим нос он отдает поклон,
С другими же заносчив, точно Слон
Иль Обезьяна – при упоминаньи
Враждебного нам короля Испаньи.
То вдруг подскочит он и в бок толкнет:
«Гляди, вон кавалер!» – «Который?» – «Тот!
Божественный танцор, ей-ей!» – «Так что же?
Ты с ним подпрыгивать обязан тоже?»
Он смолк, пристыженный. Но тут как раз
Заядлый табакур встречает нас,
Да с новостями… «Сжалься, бога ради, —
Шепнул я, – нос мой молит о пощаде».

Увы, он не расслышал, ибо вдруг
Какой-то расфуфыренный индюк
Привлек его вниманье. Он метнулся
К нему стремглав, расшаркался, вернулся
И так запел: «Вот истинный знаток
Отделки; каждый вырез, бант, шнурок
И весь костюм его – неподражаем,
Не зря он при Дворе так уважаем». —
«Он был бы и в комедии хорош.
А перед кем теперь ты спину гнешь?» —
«О, этот за границей обретался,
В Италии манер он понабрался,
В самом Париже чуть не год пробыл!» —
«И что же он в Париже подцепил?» —
Осведомился я. Он не ответил,
Поскольку издали в окне приметил
Знакомую красотку. В тот же миг
Тут испарился он, а там возник.
Увы, у ней уже сидели гости;
Он вспыхнул, в драку сунулся со злости,
Был крепко бит и выброшен за дверь;
И вот – в постели мается теперь.

Сэр, этот город весь мне ненавистен!
Но если есть главнейшая из истин,
То есть и зло, какое я бы счел
Главнейшим, превосходнейшим из зол.
Не стихоплетство, – хоть сия досада
Страшней испанских шпаг, чумы и глада,
Внезапней, чем зараза и любовь,
И не отвяжется, пока всю кровь
Не высосет, – но жертвы сей напасти
Бессильны, безоружны и отчасти
Достойны сожаленья, а никак
Не ненависти, аки лютый враг.
Один (как вор за миг до приговора
Спасает от петли соседа-вора
Подсказкой «виселичного псалма»)
Актеров кормит крохами ума,
Сам издыхая с голоду, – так дышит
Органчик дряхлый с куклами на крыше.

Другой на штурм сердец стихи ведет,
Не ведая, что век давно не тот,
Пращи и стрелы не пригодны боле,
Точнее попадают в цель пистоли!
Иной подачки ради в рифму льстит:
Он попрошайка жалкий, не пиит.
Иной кропает оттого, что модно;
Не хуже прочих? – значит, превосходно!
А тот, кто разума чужого плод
Переварив прескверно, выдает
Извергнутый им опус тошнотворный
За собственный товар? – он прав, бесспорно!
Пусть вор украл из блюда моего,
Но испражненья – целиком его.
Он мной прощен; как, впрочем, и другие,
Что превзошли божбою литургию,
Обжорством – немцев, ленью – обезьян,
Распутством – шлюх и пьянством – океан.
И те, для чьих пороков небывалых
В аду не хватит особливых залов,
Столь во грехах они изощрены, —
Пусть! в них самих есть кара их вины.
Но Коский – вот кто гнев мой возмущает!
Власть времени, что агнца превращает
В барана, а невинный прыщик – в знак
Той хвори, о которой знает всяк,
Студента превратила в адвоката;
И тот, кто рифмоплетом был когда-то,
Став крючкотвором, возгордился так,
Что даже волочиться стал, чудак,
По-адвокатски: «Я вношу прошенье,
Сударыня». – «Да, Коский». – «В продолженье
Трех лет я был влюблен; потерян счет
Моим ходатайствам; но каждый год
Переносилось дело…» – «Ну, так что же?» —
«Пора де факто и де юре тоже
Законно подтвердить мои права
И возместить ущерб…» – Слова, слова,
Поток судейской тарабарской дичи,
Терзающие нежный слух девичий,
Как варварская брань иль ветра вой
Над монастырской сломленной стеной!
Я бы простил глупца и пустозвона,
Но тот, кто выбрал поприще закона,
Преследуя стяжательскую цель,
Тот храм Фемиды превратил в бордель.
Шурша бумагами, как юбкой шлюха,
Он зубы заговаривает глухо,
Темнит, – как вор, в темницу сев, темнит,
Что, мол, за поручительство сидит;
Просителя, что о своем хлопочет,
Как королевский фаворит, морочит
(Иль сам король); к барьеру напролом,
Как бык, он лезет – лгать перед судом.
Нет столько в королевской родословной
Ублюдков, ни в истории церковной —
Содомских пятен, сколько в нем живет
Лжи и пронырства; в них его доход.
Он оттягать себе намерен вскоре
Весь этот край от моря и до моря;
Наследников беспечных мотовство —
Источник адской радости его.
Как смотрит бережливая кухарка,
Чтоб не пропало даром и огарка,
Мечтая лет за тридцать, может быть,
На платье подвенечное скопить, —
По крохам собирает он именье,
Блюдя азарт картежный – и терпенье.
На свитках, что свободно обовьют
Полграфства (в наши дни за меньший труд
Отцами Церкви славятся иные),
Он лихо сочиняет закладные,
Бумаги не жалея; так сперва
Желал бы Лютер сократить слова
Святых молитв, когда, послушный инок,
По четкам он читал их без запинок,
Но отменив монашескую блажь,
Добавил Славу с Силой в Отче наш.
Когда же он продажу совершает,
То как бы по оплошке пропускает
Наследников, – так спорщик-богослов
В упор не замечает в тексте слов,
Чья суть, коль толковать ее неложно,
Его резонам противоположна.
Где рощи, одевавшие удел
Наследственный? – Мошенник их надел.
Где хлебосольство предков? Не годится
Усадьбам ни по-нищенски поститься,
Ни вакханальствовать: в большом дому
Большие гекатомбы – ни к чему;
Всё – в меру. Но (увы!) мы ценим вроде
Дела благие, но они не в моде,
Как бабушкин комод. Таков мой сказ:
Его не подвести вам под Указ.