Луи Клод де Сен-Мартен - Крокодил или война между добром и злом, случившаяся в царствование Людовика XV

Интерпретация Джованной Саммерфилд этих невинных слов Сен-Мартена в качестве свидетельства того, что в его «странном восхищении» мачехой была примесь сексуальности (odd admiration, not of an asexual character) [Summerfield 2008: 100], остаётся целиком и полностью на совести этой исследовательницы. По признанию не чуждого обескураживающей откровенности Сен-Мартена: «в детстве я был очень невинен», и «если бы те, кто за мной присматривали, повели меня тем путём, каким я бы хотел, тем, каким должны были бы, эта добродетель меня бы никогда не покинула. Одному Богу известно, какие плоды тогда могли бы быть обретены для дела, к которому я был призван!» [MP. № 346].

Букв. «которого я бы не обошёл» (dont je n’aye pas fait le tour). Обратим внимание, что Сен-Мартен ведёт речь только о своих современниках (ср. его слова о Бёме, приведённые ниже). Здесь и далее цитаты даны в орфографии конца XVIII-го в.

Ср. у Пришвина: «Так поговорил с женщинами по душам.

– С вами легко, – сказали они, – будто вы женщина.

– Конечно, – ответил я, – ведь я тоже рожаю. Мысли тоже рождаются, как живые дети, и их тоже долго вынашивают, прежде чем выпустить в свет» [Пришвин 1984: 88].

Выходные данные обоих трудов Сен-Мартена указывают в качестве места издания шотландский Эдинбург, хотя в действительности они вышли в Лионе. Такого рода предосторожности в дореволюционной Франции не были излишни для любых религиозно-философских трудов, кроме католических, «свыше» одобренных.

Привычный перевод «неизвестный [философ]» ( le philosophe inconnu) [Лотман 1997: 48] не стоит считать окончательным, нам приемлемым видится и: «неузнанный» (ср. польск.: filosof nieznany) или «непонятый». Дело не только в том, что connaître может значить: «понимать, узнавать» (вспомним название труда Абади, посвящённого самопознанию), но и в неоднократно повторяемом самим Сен-Мартеном утверждении, что он людьми и их миром не понят: «Лишь два опорных пункта было у меня на этом свете: рай и прах – в наделах же, располагающихся между ними двумя, я жить не сумел. Вот почему я был так мало понят (jay eté si peu connu) подавляющим числом людей, а те, кто ко мне приближались, и хвалили меня и бранили от всего сердца» [MP. № 14]. «По натуре я так слаб, что мне нужно для продвижения вперёд, чтобы меня постоянно подталкивали. Почти никогда я не встречал людей, которые бы, наоборот, хотели меня оттолкнуть, сделав так, чтобы я отступил назад. Одному Богу известно: если бы такие люди смогли меня узнать (avoient pu me connoitre), они бы на колени встали, чтобы молить меня продолжать то, что я делаю» [MP. № 63 ]. Примеры можно продолжать. Семантическое поле inconnu не исключает значение «безвестности», «неизвестности», иногда Сен-Мартену не чуждое: «для глаз обыкновенных должен я быть словно бы неизвестным (inconnu), словно бы незаметным ни благодаря успехам своим, ни благодаря провалам» [MP. № 966] (ср. [MP № 656], ниже). В пределе перевод «неизвестный философ» в русском языке содержит своеобразные и интересные коннотации неподдельной «анонимности». Ср.: «Не только левее левых, но и подлиннее подлинных. Чтобы кровь была настоящей, безымянной» [Шаламов 2013: 352]. Духу сен-мартенова псевдонима, скорее, ближе эпитафия, выбитая на могиле Сковороды, сохранившаяся до сих пор: «Мир ловил меня, но не поймал» (ср.: Le monde a tenté de me connoître, mais ll n’y est pas réussi). То, что русский глагол «знать» восходит к и.-е. корню *gen- с неотделимым от «знать» знач. «рождать(ся)» [Трубачёв 1959: 154–157], через посредство лат. [g]nosco [Фасмер 1986 II: 100–101] давшему из лат. co+[g]nosco фр. connaître — аргумент «декоративный» в пользу перевода «неузнанный философ», но занимательный. Ср. с «неузнанный» нем. unbekannt, причастие от глагола kennen, также восходящего через гот. kann (1, 3 л. praes.; инф. ; kunnan) к и.-е. *geno/g(e)no.

Перу Екатерины Великой принадлежат три поставленные к тому времени комедии – «Обольщённый», «Обманщик» и «Шаман сибирский» [Екатерина 1901: 247419]. Первые две, высмеивающие мартинистов, были написаны в 1785 г. и поставлены на сцене друг за другом в январе-феврале 1786 г. [Лонгинов 1867: 255–257], а «Шаман» написан был летом 1786 г., а поставлен в сентябре того же года. Если предположить, что речь во время этой беседы в начале 1787 г. шла именно о двух комедиях, то это скорее «Обольщённый» и «Обманщик», а не недавно поставленный «Шаман сибирский», полный аллюзий на масонскую систему градусов и посвящений. Об антимартинизме этих комедий см.: [Кондаков 2012: 275–277].

Фр. secte, имеющее значение не только религиозной секты, но и отдельного движения или объединения последователей, требует крайне осторожного употребления в переводе, учитывая зловещие коннотации её русского аналога, немало обязанные трудам по «сектоведению» А.Л. Дворкина. Если речь не идёт об узко религиоведческом понятии, едва ли secte всегда должно становиться «сектой» (ср.: [Педенко 2018: 70–71]).

Прочесть о личном знакомстве Сен-Мартена с давно покойным тогда Ло можно не только у Уэйта [Waite 1901: 28; Waite 1922: 68]. Маттер, повествуя о «крепкой дружбе» Сен-Мартена и Ло, даже добавляет зачем-то, что Уильям Ло в душе «взлелеял нежную привязанность к своему благородному гостю» [Matter 1862: 132]. Забавная легенда о встрече Сен-Мартена с мёртвым Ло, которому перевалило за сотню лет, вызывала бы только смех, если бы не перекочевала даже в современные серьёзные работы. В содержательной статье Артура МакКаллы о Сен-Мартене, включённой в знаменитый 1200-страничный всеобъемлющий «Словарь гнозиса и западного эзотеризма», мы читаем о встрече его героя с Ло в Лондоне [McCalla 2006: 1025]

Речь идёт о работе Эрмана: «Иудейство в масонстве: Предостережение всем немецким масонским ложам» (1816) [Ehrman 1816]. Бытующее представление о том, что основополагающим произведением для теории жидомасонского заговора были «Записки, должные послужить истории якобинства» (1797–1803) иезуита Огюстена Баррюэля (1741–1820), требует некоторого уточнения. Для Баррюэля Французская революция есть совокупный итог трёх «заговоров», которые роковым образом наложились друг на друга к концу века- масонско-иллюминатского, направленного на свержение общественного строя, антимонархического (Руссо и Монтескьё), а также антирелигиозного (Вольтер). Участие иудеев в этих «заговорах», для Баррюэля, едва ли не ограничивается отсылкой к трудам отца «еврейского Просвещения» Моисея Мендельсона (1729–1786) и упоминанием еврейского происхождения одного из известных ему «иллюминатов» [Barruel 1799 III: 611, 291, 412]. В 1806 г., уже после выхода этой книги, сам Баррюэль якобы получил письмо от восторженного читателя его труда, недоумевающего, почему же автор упустил из виду ключевую роль иудеев в масонстве (по одной из версий, письмо «итальянского солдата Джованни-Баттисты Симонини» написал сам Баррюэль) [Taguieff 2008: 328–329; Taguieff 2013]. Вероятно, именно работа Эрмана – первый «систематический» труд, пусть и небольшой, написанный в русле этой «теории», долгое время с расизмом не имевшей ничего общего в силу исключительно конфессионального определения границ «иудейства».