Александр Дюма - Могикане Парижа

– Да скажите, ради бога, что вас связывает, если вы друг друга не любите?

– Как вам сказать? – ответил он. – Вероятно, мы слишком ненавидим друг друга для того, чтобы расстаться.

У мадемуазель Фифин был от Варфоломея Лелонга ребенок. Варфоломей боготворил его, и именно благодаря этому ребенку, она и владела этим колоссом, заставляя его гоняться за ним, как заставляет рыболов рыбу гоняться за приманкой. В те дни, когда она бывала зла и неизвестно почему хотела довести великана до отчаяния, она говорила ему своим певучим голосом:

– Твоя дочка?.. Да о какой же это дочке ты говоришь? Ты и права-то не имеешь ее так называть, – ты ведь женат и признать ее законной не можешь. Да и кто тебе сказал, что родилась она от тебя? Она и лицом-то на тебя не похожа!

И этот великан, этот лев, этот носорог бросался на пол, катался, грыз в отчаянии доски и кричал:

– Ах, она бесстыжая! Ах, несчастная! Она смеет говорить, что мой собственный ребенок – не мой!

Мадемуазель Фифин смотрела на обезумевшего человека мутными глазами бессердечной женщины. Злая улыбка раздвигала ее тонкие губы и обнажала ее острые, как у гиены, зубы.

– Ну, так что ж, – говорила она, – уж если тебе так интересно, я прямо говорю тебе, что девчонка родилась не от тебя!

После этих слов Варфоломей Лелонг мгновенно обращался в Жана Быка. Он вставал на ноги, рыча, как дикий зверь, бросался на эту женщину с тонкими руками и в неистовстве заносил над нею кулаки.

Но она стояла перед ним, не шевелясь.

– Славно, славно! – говорила она. – Ну, что ж, бейте, бейте женщину!

Тогда Жан Бык запускал руки в свои собственные волосы, с бешеным ревом одним ударом ноги распахивал дверь, бросался с лестницы – и тогда горе всем богатырям севера и великанам юга, которые попадались ему на пути! Одна беспомощная слабость могла остановить его в безумном порыве.

В один из таких вечеров и повстречался он с Жаном Робером и его друзьями в кабаке Бордье.

Как уже известно, приключение это окончилось бы для него апоплексией, если бы Сальватор не догадался вовремя пустить ему кровь, а потом отправить в больницу Кошен.

Восемь дней тому назад он вышел из больницы, случайно встретился с Крючконогим и Жибелоттом, посоветовал им обратиться за разрешением их спора к Сальватору и пригласил их в трактир «Золотые раковины».

В тот момент, когда Варфоломей вошел в трактир, один из его гостей был уже в состоянии невменяемости. Крючконогий храпел, мертвецки пьяный.

Фактически налицо был один Жибелотт.

Варфоломей приказал накрыть три прибора, подошел к храпевшему, как труба, Крючконогому, протянул над ним руку и торжественно произнес знаменитые слова:

– Слава тебе, несчастная храбрость!

Между тем гарсон накрыл на стол и подал устрицы, а мадемуазель Фифин, которой трудно было угодить, не переставала ворчать.

– Ого, как вы требовательны, прелестное дитя! – заметил Жибелотт.

– Ах, да уж не говори! – вскричал Варфоломей, закидывая руки за голову и сжимая зубы. – Это все потому, что она пришла сюда со мною! Вот если бы она была теперь со своим мерзавцем Фафиу, то дохлая кошка показалась бы ей лучше, чем фазан с трюфелями в Роше де Канкал, если бы угощал им ее я.

– Ну, вот еще глупости какие! – проговорила своим певучим голоском мадемуазель Фифин. – Еще и восьми дней не прошло с тех пор, как я обедала на бульваре Тампль.

– Верно!.. А с тех пор, как я вышел из больницы, твоей ноги там не было!.. Ну, а добрые-то люди говорили мне, что без меня дня не проходило, чтобы ты там не вертелась, и что в бараке сквера Коперника не было завсегдатая более постоянного, чем ты.

– Что ж? И может быть! – ответила мадемуазель Фифин с той беззаботностью, которая всегда приводила Жана Быка в бешенство.

– О если бы я только мог прекратить это! – прорычал плотник, уродуя в руке железную вилку, точно то была какая-нибудь зубочистка.

Он всем корпусом повернулся к Жибелотту и продолжал:

– А главное, что меня бесит, так это то, что она всегда влюбляется в каких-то чудаков, которых и мужчинами-то назвать нельзя! Это какие-то недоноски, до которых мне просто дотронуться стыдно! Ну, так и видишь, – стоит его тронуть, – так и раздавишь! Честное слово! Эх, Жибелотт, кабы ты только посмотрел на этого Фафиу, ты, наверное, сказал бы то же самое, что и я: «Это что ж такое? Разве же это мужчина?»

– Что же такого?! Ведь вкусы бывают разные! – заметила мадемуазель Фифин.

– Значит, ты говоришь, что любишь его? – вскричал Жан Бык.

– Вовсе я этого не говорила! Я сказала только, что вкусы бывают разные.

Жан Бык зарычал, как дикий зверь, и разбил свой стакан о плиты зала.

– Что это за стакан такой? – вскричал он, обращаясь к гарсону. – Ты никак вообразил, что я привык пить из бабьих наперстков. Принеси мне кружку!

Гарсон давно уже привык к выходкам Жана Быка, так как он был одним из постоянных посетителей трактира. Он побежал к буфету, принес кружку, в которую входило, по крайней мере, полбутылки, и принялся подбирать осколки стакана.

Жан Бык налил свою кружку до краев и выпил ее залпом.

– Отлично! – заметила Фифин. – Вы славно начинаете! Минут через двадцать придется вас тащить домой, как мертвое тело, потом вы станете спать часов десять или двенадцать, а я в это время схожу прогуляюсь по бульвару Тампль.

– Ну, разве же после этого есть у нее хоть частичка сердца? – спросил Варфоломей, обращаясь к Жибелотту. – И ведь как говорит, так и сделает!

– Да, отчего же и не сделать? – заметила мадемуазель Фифин.

– Ну, что если бы у тебя была такая жена, Жибелотт? – спросил Варфоломей. – Что бы ты с ней сделал?

– Я? Да взял бы ее за задние лапки и – трах!

– Так можно поступать только с кошками! – проворчала мадемуазель Фифин. – Попробуйте только вы оба!

– Гарсон, вина! – крикнул Жан Бык.

В ту самую минуту, как между Варфоломеем Лелонгом и мадемуазель Фифин завязался этот горячий разговор, вдоль улицы Сен-Дени шел человек весьма странной наружности. Он был поразительно высок и худ, шея у него была не короче ручки гитары, нос курносый, как охотничий рожок, глаза мутные и навыкате, как у барана, волосы цвета горчицы. Все прохожие при первом взгляде на него разражались невольным хохотом, и этот хохот провожал его вдоль всей улицы Сен-Дени, несмотря на комичную серьезность его оригинальной фигуры.

Но что делало его еще смешнее, так это какая-то трехрогая шляпа на голове. Это было нечто вроде тех треуголок, которые последующее поколение видело только в числе исторических древностей или в силу традиции на голове Жанно.

Однако сам этот чудак держал себя, как гробовщик, который не считает себя обязанным быть грустным, потому что грустны другие. Так и он не считал себя обязанным принимать участие в общем хохоте, а шел в своей треуголке среди смеющейся толпы, как идет человек цивилизованный среди удивляющейся толпы дикарей.