Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)

– Позвольте повторить вам, господин фон Гордон, что вы желанный гость в любое время. А поздний час, о котором вы говорите… Что ж, я припоминаю вечер в обществе придворного проповедника, когда вы пришли еще позже. Тоже из театра. Тогда давали «Дон Жуана», и вы дождались финала.

– Совершенно верно, милостивейшая государыня. Всегда интересно узнать, что случится с Дон Жуаном.

– И с Мазетто [169], – добавил Хедемайер, вставая с кресла, в котором он только что расположился.

– Но вы же еще не уходите, дорогой советник, – перебила его Сесиль, к которой в эту минуту снова вернулась вся ее робость. – Прямо сейчас, не дождавшись чаю. Нет, вы не причините такой обиды ни мне, ни господину фон Гордону, который так ценит хорошую беседу. А что интересного могу сказать ему я? Нет, нет, останьтесь непременно.

Она позвонила.

– Чаю, Мари… Послушайте, дорогой друг, какой дождь на дворе. Я ожидаю придворного проповедника, он обещал навестить меня. Еще раз прошу вас остаться.

Но тайный советник был неумолим.

– Дражайшая мадам, меня ждут в клубе за ломберным столом. И даже если бы это было не так, нельзя забывать, что ты не один на свете. Было бы несправедливо поставить господина фон Гордона в столь невыгодное положение. Ему пришлось столько недель обходиться без вашего общества, а вам без него. Сейчас он сообщит вам море новостей, и я достаточно деликатен, чтобы не мешать этим сообщениям. Если позволите, я загляну к вам завтра. А пока что передайте привет господину полковнику. И от вас тоже, господин фон Гордон?

Гордон удовольствовался тем, что холодно и формально поклонился тайному советнику, который между тем подошел к Сесиль и поднес к губам ее руку.

– Как бы я хотел остаться. Но это против моих правил. И не ссылайтесь на придворного проповедника. Придворные проповедники никому не мешают. Тот, кто по долгу службы выслушивает исповеди, не опускается до бестактности. Впрочем, он еще не пришел. Значит, до завтра, до завтра.

И он ушел. Как раз в этот момент Мари принесла чай. Она собралась было сервировать стол, но Сесиль больше не могла сдерживать клокотавшие в ней чувства.

– Оставьте, Мари, – сказала она.

Когда она заговорила с Гордоном, голос ее дрожал от возбуждения и чуть ли не гнева.

– Это возмутительно, господин фон Гордон. Чего вы добиваетесь? Зачем?

– И вы еще спрашиваете?

– Да, спрашиваю: чего вы добиваетесь? И не толкуйте мне о вашей симпатии. Симпатия не выражается в таких выпадах. И что подумает о вас тайный советник? В каком свете вы себя выставляете?

– Во всяком случае, не в более сомнительном, чем он себя. Моя репутация – это моя забота.

– Но в каком свете вы выставляете меня? А ведь вы понимаете, что это мое дело. Я считала вас рыцарем, или, раз уж вы такой англоман, джентльменом, и вижу, что жестоко и горько заблуждалась. Уже ваше появление в ложе было оскорблением. То есть не само появление, но избранный вами тон и взгляды, которые вы метали. Я избаловала вас, открыла вам свою душу, я обвинила и унизила себя, но вместо того, чтобы великодушно помочь мне выпрямиться, вы, кажется, требуете, чтобы я еще ниже склонилась перед вашим величием. Не так уж много у меня добродетелей, на все Божья воля, но одну я могу себе приписать с вашего собственного согласия. А теперь вы вынуждаете меня обратить то единственное, что у меня есть, малую толику смирения, в высокомерие и гордость. Но вы не оставляете мне выбора. А потому извольте выслушать: я не беззащитна. Заклинаю, умоляю вас, не вынуждайте меня искать этой защиты, она гибельна для вас и для меня. А теперь скажите, что будет дальше? Как это все прикажете называть? Чем я провинилась, чем заслужила эту крайность? Объяснитесь.

– Объясниться, Сесиль? Разгадка проста: я ревную.

– Ревнуете? И вы говорите об этом так, словно имеете полное и законное право на ревность, словно вы вправе оценивать мои поступки и контролировать мои шаги. Есть у вас такое право? Нет. Но если бы вы его имели, благородный образ мысли не отменяется даже ревностью, я это знаю по опыту. Вы могли совершить нечто худшее, чем совершили, но ничего более мелочного и менее достойного.

– Ничего менее достойного? Да что же я такого совершил? То, что можно понять, можно и простить. Сесиль, вы слишком строги ко мне, пожалейте меня. Вы знаете, что со мной творится, что творилось со мной с первого мгновения, с первого взгляда на вас. Но я сдерживал себя. Потом настал день, когда я признался вам во всем. Вы поставили меня на место, умоляли не нарушать вашего душевного спокойствия. Я подчинился, стал избегать вас, уехал. И в первый же день, когда я, совершенно случайно, Бог мне свидетель, встречаю вас, что я вижу? Вы знаете. Вы знаете, что этот ехидный, злобный господин с самого начала был моим врагом, моим противником, что он присвоил себе право издеваться надо мной и моими чувствами. И именно он оказывается в ложе напротив, самоуверенный и самодовольный, как никогда прежде, а рядом с ним смеется моя обожествляемая Сесиль, прикрывая лицо веером и склоняясь к нему, словно ей не терпится впитать в себя его развязные намеки, весь этот сладкий яд, который он так ловко умеет преподносить. Ах, Сесиль, мое отречение было искренним и честным, клянусь вам; я вернулся не для того, чтобы нарушить ваш покой, но видеть, что вы предпочли другого, и кого, кого… Это свыше моих сил. Это слишком.

Говоря все это, они возбужденно расхаживали по ковру; огонек под чайником разгорался все ярче, и пар поднимался тонкой струйкой между двумя бронзовыми лампами. Вокруг них царил уют и покой, и теперь Сесиль взяла его за руку.

– Присядем, – сказала она. – Может быть, мы найдем более спокойные слова… Вы все ищете не там, где следует. Виновато не мое поведение в театре, не мой смех и не мой веер, и меньше всего бедный тайный советник, который меня забавляет, но совершенно мне неопасен, ах, если б вы знали, насколько. Нет, нет, друг мой, ваша ревность, или, по крайней мере, форма ее проявления, противная всем приличиям, имеет свою причину, но эта причина не во мне. Вы ревнуете не из ревности; ревность – это нечто обязывающее, ревность льстит нам, но вы ревнуете из высокомерия и морализма. В этом все дело. В один прекрасный день вы услышали историю жизни бедной мадемуазель фон Заха, и вы не можете ее забыть. Вы молчите? Значит, я угадала. И эта история, как вы, вероятно, полагаете, дает вам право на более свободный тон, на требования, на бестактности, вы позволяете себе сегодня вечером совершить двойное вторжение, сейчас в мой салон, а перед этим в мою ложу… Нет, не перебивайте меня… Я хочу сказать все, даже самое дурное. Что ж, свет меня изгнал, я это вижу, чувствую и живу милостью тех, кто своим посещением делает честь моему дому. И меня в любой день могут лишить этой чести даже такие люди, как Россов и баронесса. Я не претендую на уважение, которым пользуются другие. Но я хочу его вернуть. Никогда не забуду, как в ужасе прокралась в дом, где лежал застреленный Дзялинский и смотрел на меня своими мертвыми глазами, как будто хотел сказать: «Ты виновата». И в душе я поклялась, вы знаете, в чем. Может, я и живу в мире тщеславия, сегодня и всегда, но есть одна вещь, которую мне внушило новое учение: чувство долга. Там, где есть это чувство, найдется и сила. А теперь говорите вы; теперь я хочу услышать вас. Скажите что-нибудь дружеское, что меня утешит, и примирит с вами, и заставит снова поверить в ваше доброе сердце и хорошее отношение, и восстановит ваш образ в моей душе. Говорите же…