Теодор Фонтане - Сесиль. Стина (сборник)

Гордон смотрел в одну точку, губы его дергались и дрожали, как будто эти слова, сказанные столь теплым и искренним тоном, все-таки произвели на него впечатление. Но в тот же момент ему представилась сцена, свидетелем которой он было всего несколько часов назад. Гордость, уязвленная мыслью о том, что он оказался лишь игрушкой в женских руках, жертвой пошлейшей хитрости и каприза, вызвала непреодолимый приступ недоверия, и он впал в еще худший тон горькой насмешки.

– Слова, слова, Сесиль, – угрюмо промолвил он. – Я и не знал, что вы так красноречивы.

– Еще недавно мне пришлось сказать вам нечто похожее и с той же настойчивостью. Как горько, что ваше появление не избавило меня от повторения. То, что вы называете красноречием, я называю сердцем.

– И я поверил этому сердцу!

– Вы поверили. А сейчас больше не верите! Чему же вы теперь верите? Чему же еще верите?

– Что мы оба обманулись… Мы остались верными своей натуре, вот и вся наша верность… Вы живете минутой и меняетесь в любой момент. Смотря по тому, кто в этот момент…

Он оборвал себя на полуслове и покинул комнату, не попрощавшись, не сказав ни слова примирения. В прихожей он в состоянии крайнего возбуждения столкнулся с Дёрфелем, но, не раскланявшись, прошел мимо.

Сесиль, увидев вошедшего в салон священника, бросилась к нему навстречу и, заливаясь слезами, умоляла о помощи и поддержке.

Сесиль поздно вышла к завтраку, и Сент-Арно, отложив газету, с первого взгляда увидел, что она дурно спала и много плакала. Они поздоровались и обменялись немногими равнодушными словами. Сент-Арно снова взялся за газету и, казалось, собрался читать. Но не мог сосредоточиться, отбросил газету и сказал, отодвигая чашку:

– Что там с Гордоном?

– Ничего.

– Ничего! Если бы ничего, то я бы не спрашивал, а ты не выглядела бы такой измученной и заплаканной. Так что выкладывай. Что он сказал? Или написал? Он строчил и строчил свои вечные письма.

– Хочешь прочесть?

– Чепуха. Знаю я эти любовные послания; самые лучшие никто не показывает, а остальное никуда не годится. Впрочем, мне дела нет до его признаний, а, может быть, и уверений; но при свидетелях, в присутствии других, следует вести себя подобающим образом. Он тебя обидел. Я в курсе того, что произошло. Хедемайер вчера в клубе рассказал об этом, и я желаю только подтверждения из твоих уст. То, что произошло в ложе, еще терпимо, но преследовать тебя до дома, разыгрывать мстителя за свою поруганную честь… Неслыханно!

– Не заводись, Пьер, ты себя не помнишь от ярости. Хочешь услышать от меня, что случилось, а я вижу, ты знаешь все. Мне нечего добавить.

– Как бы не так. Главное еще не сказано. Все это имеет предысторию и не падает с неба. Меньше всего с неба. Гордон из хорошей семьи, он человек светский и здравомыслящий, а такой человек не действует наобум. Он анализирует ситуацию. Вот в этой ситуации я и желаю разобраться. Опиши мне ее; я полагаю, ты можешь ее описать, причем, не смущаясь и ни о чем не умалчивая. На точности не настаиваю, к мелочам придираться не собираюсь. Впрочем, позволю себе заранее предположить, что не могло произойти ничего такого, о чем нельзя говорить открыто и что следовало бы утаивать от меня. Так как никто не посмеет обвинить меня в нерешительности и трусости, и менее всего моя жена, которая, сколько мне известно, имеет об этом некоторое представление. А вот ты, возможно, играла в старую, как мир, женскую игру, подавая несбыточные надежды. Возможно, ты не знала меры, переиграла, вела себя не слишком разумно и осторожно, и была неверно понята. Если это так, то я попросил бы мою прекрасную Сесиль впредь быть более осмотрительной. Но если дело обстоит иначе, если ты не знаешь за собой никакого заигрывания, никакого заигрывания, которое дало бы ему хоть малейшую тень права на такой скандал и вторжение в чужой дом, значит, имеет место оскорбление, которое касается не только тебя, но и, прежде всего, меня. А я не учился терпеливо сносить дерзости. И потому требую объяснения, открытого и без обиняков.

Сесиль молчала. Она отдавала себе отчет, что недомолвками не заставит его отказаться от своего намерения.

– Ну, что тебе сказать? – промолвила она. – В Тале мы были у тебя на глазах и не было сказано ни единого слова по секрету от тебя, от пенсионера, от Розы, да от целого света.

Сент-Арно кивнул головой и усмехнулся, а Сесиль не без смущения отвела взгляд, вспоминая возвращение из Альтенбрака.

– Потом, – продолжала она, – мы виделись здесь. Все оставалось по-прежнему. Он был предупредителен и внимателен, и не происходило ничего, что хотя бы на миг заставило меня усомниться в его уважении. Он вел беседу легко и любезно, иногда несколько свысока, но, несмотря на налет высокомерия, в каждом слове ощущалась большая симпатия, чувство, которое доставляло мне удовольствие и радость. Такими были его речи, такими были его письма.

– Оставь письма в покое.

– Ты не должен меня перебивать. Я говорю, что такими были и его письма. Потом был ужин, куда мы пригласили Россова и баронессу, и с этого момента он стал другим. События того вечера не могли вызвать такую перемену, но непосредственно после него он, должно быть, получил сведения, незачем говорить тебе, какие именно, которые совершенно изменили его поведение и тон.

– Ужасно. Это подлость.

– Нет, Пьер.

– Хорошо. Дальше.

– Я сразу почувствовала эту перемену, и в одной из бесед, то ли в шутку, то ли всерьез, дала ему понять, что он не смеет принимать со мной подобный тон ни как человек светский, ни как человек чести. И у меня сложилось впечатление, что он со мной согласился. По крайней мере, он повел себя соответственно. Написал мне на прощанье несколько строк и покинул Берлин. Он вернулся только вчера. Остальное тебе известно. Рассматривай это как какой-то припадок.

– Я понимаю это как приступ ревности. В самом деле, он ведет себя так, словно обязан отстаивать свои законнейшие права. Сплошные притязания. Нет, любезный мой господин фон Гордон, вы претендуете на чужую роль.

При этом он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент. А этот заурядный Гордон, отставной прусский лейтенант, какой-то сапер, кабельщик… Тащит по всему свету провода и имеет наглость вести у него за спиной свою игру…

Сесиль видела его насквозь, и ее охватила тревога, она боялась того, что по всей вероятности должно было случиться. Поэтому она взяла его за руку, нервно скользившую по скатерти, и сказала: