Хуан Валера - Иллюзии Доктора Фаустино

Еще никогда дон Фаустино не видел свою мать в таком раздражении и гневе. Он хотел оправдываться, возражать, но не мог вымолвить слова. Между тем донья Ана даже не подозревала, что отношения молодых людей зашли так далеко. Мысль о том, что между ними могла возникнуть любовь, причем так скоропалительно, даже не приходила ей в голову.

Доктор молчал и сидел понурившись. Лгать он не хотел, а кроме того, боялся ненароком оскорбить или огорчить мать.

Молчание сына, его униженный вид, безответность, а также то, что он не делал даже попыток защитить Роситу, умерили гнев доньи Аны, и она продолжала уже в менее резком тоне:

– Не падай духом, Фаустино. Держись с достоинством. Визиты в этот дом надо прекратить. Постепенно отучи их от себя. Сразу не рви – обижать никого не следует. Тем более что нотариус может стать опасным врагом: будет мстить, окончательно подорвет наш кредит, скупит наши векселя, начнет всячески нам вредить и добиваться кашей гибели. Но если ты постепенно прекратишь свои визиты под предлогом нездоровья или занятости, то ни у нотариуса, ни у его дочери не будет причины для обиды. Вся его месть ограничится какой-нибудь глупой сплетней вроде тех, что распространяют на мой счет. Скажут что-нибудь 'вроде того, что ты колдун, что ты общаешься с духом командора Мендосы, с перуанкой доньей Марией или с другими неприкаянными душами из нашего семейства.

– Матушка, – ответил наконец доктор, – сейчас я вам ничего не обещаю, но не сомневайтесь, что я постараюсь исполнить ваши желания. Теперь же я скажу только одно: не моя вина, что поденщики и местные кумушки превратно толкуют мое поведение. Может быть, в чем-то я поступил опрометчиво, но я не уронил чести и достоинства дворянина. Если нотариус богат, а я беден, в этом тоже не моя вина. Могу ли я рассчитывать на богатство, оставаясь здесь? По вашему совету я поехал свататься к кузине Констансии и потерпел неудачу. Теперь вы можете не беспокоиться: я научен горьким опытом и, как бы ни был беден, не стану искать спасения ни у дочери нотариуса, ни у кого другого, будь это хоть сама королева.

Донья Ана страстно любила сына и теперь раскаивалась, что обошлась с ним так жестоко. Напоминание о конфузе со сватовством, который произошел по ее вине, смягчило ее сердце. Довольная последними словами Фаустино, она поднялась со своего кресла, обняла сына и, обливаясь горькими слезами, поцеловала его.

– Какое несчастье! Какое несчастье, что мы так бедны! Нас считают здесь почти что нищими.

Бедняга Фаустино успокоил мать как мог, хотя и сам нуждался в утешении.

Скоро донья Ана ушла почивать, а доктор спустился к себе. Он был очень взволнован и не мог спать, Респетилья хотел помочь ему раздеться, но доктор отпустил слугу и остался один в комнате, где висели портреты его предков.

Он не мог ни писать, ни заниматься и все расхаживал по кабинету в сильном волнении, произносил вслух мысли, которые его одолевали, жестикулировал, словом был вне себя.

«Мать права, – рассуждал он, – она права, хотя и не знает всего. Я поступил глупо. Всему виной временное помутнение рассудка и вспыхнувшая любовь самого прозаического свойства. Если бы я по-настоящему любил ее и уважал, будь она дочерью самого сатаны, я женился бы на ней, вырвал бы ее отсюда и совершил бы чудеса только для того, чтобы прославить свое имя и завоевать положение в обществе. Тогда никто не посмел бы сказать, что всем этим я обязан ей. Но люблю ли я ее? Разве это любовь? Разве тот взрыв безумия похож на настоящую любовь? Нет, под истинной любовью я понимаю другое, я чувствую ее в себе, но она… беспредметна. Я несу в своем сердце все добродетели, великие страсти, благородные чувства, но обречен на то, чтобы совершать только низменное, грубое, грязное, прозаическое. Я веду себя так, как вел бы себя младший брат Респетильи, Что сталось с моей Лаурой, Беатриче, Джульеттой? И все-таки она лучше меня. Я подлец, обманщик и лгун. Какова бы ни была ее любовь ко мне, это все же любовь – пылкая, искренняя, благородная. В силу этой любви она одаривала меня своим вниманием, проявляла нежность, говорила лестные слова, в общем, отдала мне свое чувство бескорыстно, слепо доверившись мне. А я, который еще испытывает желания, в ком не угасло еще живое воспоминание о ее нежности и жажда новых наслаждений, осмеливаюсь презирать ее, предавая ее во имя никому не ведомой идеальной любви, которой у меня никогда не будет. Когда я заглядываю себе в душу, я вижу ее огромной и готов сравнить себя с самим богом. Но стоит мне взглянуть на мои поступки и истинные пружины моего чувства, и я ощущаю себя ничтожным, как самая жалкая тварь».

Наконец дон Фаустино в изнеможении опустился в кресло, стоявшее посередине комнаты, перед столиком, на котором горела одна-единственная свеча.

И снова печальные мысли завладели им.

Он еще глубже заглянул в свою душу и увидел, что он способен вершить великие дела. Но почему же до сих пор он поступал так, как поступает самый заурядный смертный? Какой пружины ему недоставало?

И тут доктор пришел к выводу, что ему недоставало счастья, что он был жертвой жестокой судьбы. Судьбу можно было одолеть только верой, но его вера была слаба и половинчата. Он верил только в себя и не верил в то, что находилось вне его, что могло бы его взбудоражить, подстрекнуть, подтолкнуть.

Мир не обещал ему побед, возвышенной любви, безмятежного благоденствия, триумфов, о которых он некогда мечтал и все еще мечтает. В мире до сих пор получалось так, что все его иллюзии превращались в разочарования; за каждую мимолетную радость приходилось платить унижением. Когда он спускался с заоблачных высей на землю, отказывался от мечтаний, надежд и даже от своих иллюзий, пытался принять мир таким, каков он есть, то оказывалось, что его прекрасный идол, то есть тот образец совершенства, который он создал из себя, в глубинах собственного сознания, недостоин его, обезображен и замаран.

Будучи сыном своего времени, он понимал, что цель и назначение человека состоят в том, чтобы обнаружить все свои лучшие свойства, чувства и возможности, способствуя тем самым общему историческому прогрессу, умножая своей деятельной анергией, благородством и щедростью величие и достоинство всего сущего, в котором и над которым должны проявляться и блистать дух, ум, божественный пламень, чьим вместилищем, храмом и горном были его голова и сердце.

Если ему это не под силу, то почему он не бежит из этого мира? Почему не скроется в пустыне? Нет, не в Мадрид он должен стремиться, а туда, где его никто не будет видеть.

Но не является ли анахронизмом бегство в пустыню из отвращения и ненависти к обществу? Ведь только в давние времена люди бежали из городов.