Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Надежды, значит, нет: напрасны слезы;
К моленьям глухо сердце человека.
Быть может, не разжалобив тебя,
Разжалоблю тирана я скорее?
Суровостью тебя корить не буду:
В моих напастях Небо лишь виновно;
Оно твою ожесточает душу
И непреклонным делает тебя.

Нет, государь! Не ты мне, нет, а рок
Отказывает в помощи молимой.
Жестокий, беспощадный рок, возьми же
Остаток жизни ненавистной! Ах!
Тебе казалось мало на сиротство
Меня обречь в младенческие годы:
Еще с престола нужно было свергнуть
И в грудь вонзить отравленный кинжал.

Прочь, прочь отсюда, где не позволяет
Мне дольше оставаться честь моя.
Прочь, но куда? Где скрыться злополучной
От ярости тирана? В целом мире
Мне не найти убежища такого.
Но что ж колеблюсь я? Перед собой
Я вижу смерть и к ней иду, чтоб этой
Рукой предупредить ее удары».

Она молчит; в ее глазах – печать
Исполненной достоинства досады.
По виду и скорбя и негодуя,
Она уйти и вправду будто хочет.
А слезы, слезы гнева и печали,
Текут неудержимо и обильно,
И кажется от солнечного блеска,
Что сыплются жемчужины из глаз.

И все лицо омочено слезами.
Такою нам является лилея,
Когда еще чуть брезжит в небе утро
И чашечка ее сверкает ярко
Алмазными слезинками Авроры;
А ветерок, способствуя расцвету,
К ней в лоно пробирается и нежит
Ее дыханьем сладким, как влюбленный.

Но из ее волшебных слез родится
Таинственное пламя, что в сердца
Мужские проникает, самовластно
Охватывает их и зажигает.
Амур! Кто от тебя пощаду видел
И пламенем твоим кто не горел!
Но ты, благоприятствуя Армиде,
Свои же чудеса усугубляешь.

Ей лживою печалью удается
Растрогать всех, и все в одно решают:
«Чтоб быть таким неумолимым, нужно
Тигрицею быть вскормленным, родиться
В мрачнейших недрах Альп иль морем гневным
Быть выброшенным на берег пустынный;
Как может он, жестокий, огорчать
Такую красоту отказом грубым!»

Пока так ропщут все и не дерзает
Никто заговорить, Евстахий юный,
Любовью весь горя и состраданьем,
Становится перед Готфридом смело
И речь ему такую держит: «Брат,
Чрезмерную суровость и жестокость
Ты проявил бы, если бы не сдался
На наши убеждения и просьбы.

Само собой понятно, что вождям
Для посторонних дел не подобает
Бросать на них лежащие заботы;
Но мы, что за самих себя в ответе,
Во всем своей отваге лишь подвластны
И ни над кем главенства не имеем,
Мы можем дать тебе десятерых
Воителей за правду; выбирай!

За красоту и за невинность мстить —
Не значит ли за Небеса сражаться,
И смертные останки нечестивца —
Всевышнему не дар ли благородный!
Нет выгоды мне в этом славном деле,
Но я ему по долгу отдаюсь:
Стоять за женщин слабых, беззащитных
Поклялся я и клятве буду верен.

О, если бы во Франции ль, в иной ли
Стране благовоспитанной сказали,
Что в деле столь прекрасном убоялись
Мы будущих напастей и трудов!
Нет, лучше я сниму и шлем и латы!
Воители без доблести, долой
Оружие, что мы же оскорбили,
Долой и обесчещенное званье!»

Сказал он; все сподвижники ему
Согласно выражают одобренье;
Потом, его же следуя совету,
Настойчиво Готфрида убеждают.
«Я должен, – говорит он, – уступить,
Но помощь будет не моя, а ваша.
Однако если верите Готфриду,
Умерьте рвенье пламенных сердец».

В словах Готфрида видят дозволенье
Того, что он лишь терпит поневоле,
И каждый жаждет в выборе удачи.
Чего не смогут слезы красоты?
Чего не смогут речи, если их
Прекраснейшие губы произносят?
Невидимой приковывает цепью
Армида всех хотенья к своему.

Евстахий объявляет ей: «Конец,
Небесная краса, твоим печалям;
Получишь скоро ты от нас ту помощь,
Что ищут треволнения твои».
И этого довольно ей: лицо
Озарено уже улыбкой счастья;
Глаза от слез отерты покрывалом,
Яснеет взор, и все вокруг яснеет.

Потом сладчайшим голосом Армида
Благодарит их за благое дело:
«Оно в моей душе запечатлелось,
И память сохранят о нем века».
Но ей всего не выразить словами:
Пусть трогательной внешностью скрывает
Свой умысел она с таким искусством,
Что никому его не заподозрить.

Успехом первым гордая, она
Судьбе, к ней благосклонной, предается,
Чтоб довершить скорее злодеянье.
Прельщения все силы напрягая,
Медею и Цирцею превзойти
Старается она в коварных чарах;
И лестно ей разумнейших героев,
С сиреной соревнуя, усыплять.

Все в ход она пускает, чтоб добыча
В сетях осталась. Каждое мгновенье
Иною представляется она:
То взор в смущенье девственном опустит,
То алчными глазами поведет;
И шпорой и уздой попеременно
Владея, слишком робких подбодряет
И сдерживает пылких чересчур.

Чуть кто-нибудь из воинов скромнейших,
Огня своих желаний испугавшись,
Захочет потушить его, она
Героя нерешительного быстро
Улыбкой обнадеживает нежной:
Тогда ее довольный, светлый взгляд
В изменчивое сердце мечет искры
И лишь сильней в нем разжигает пламя.

Напротив, осторожная в речах,
Скупая на улыбки и на взгляды,
Готового забыться смельчака
Она в границах сдерживает должных.
Но даже сквозь презрительную складку
В ее лице луч жалости сверкает:
И только от суровости растет
В отчаянье не ввергнутое чувство.

Порой уединяется она
И кажется по виду в те мгновенья
В глубокую кручину погруженной;
Из глаз ее обильно льются слезы;
Влюбленные все плачут вместе с нею,
И в жалость переряженный Амур
Налаживает стрелы поострее,
Чтоб их в сердца поглубже запустить.

И вдруг покров кручины ниспадает;
Надежда вновь сияет на лице:
К поклонникам покинутым вернувшись,
Веселый разговор она заводит.
Играет на щеках живой румянец;
Глаза блестят; небесно-чистый смех
Рассеивает облако печали,
Окутавшее храбрые сердца.

Их чувства опьяняют нежный голос
И нежная улыбка; не по силам
Душе такое бремя наслаждений,
И отлететь она как бы готова.
Амур, Амур! Одна беда таится
И в горестях, и в радостях твоих,
Лекарствами несчастных смертных губишь
Ты так же, как недугами своими.