Бенедикт Спиноза - Этика

Так как человеческие тела способны к весьма многому, то нет сомнения, что они могут иметь такую природу, что могут относиться к душам, которые имеют большое познание о себе и о Боге, и которых наибольшая или главная часть вечна, и потому не бояться смерти. Но чтобы яснее понять это, нужно заметить здесь, что мы живем в постоянном изменении, и сообразно с тем, изменяемся ли к лучшему или к худшему, называемся от этого счастливыми или несчастными . Кто в младенчестве или отрочестве перешел в труп, тот называется несчастным, и напротив, считается счастьем, когда кто-нибудь прожил всю жизнь со здоровым духом в здоровом теле. И действительно, кто, подобно младенцу или отроку, имеет тело, способное к весьма немногому и сильно зависящее от внешних причин, тот имеет душу, которая, рассматриваемая сама в себе, почти вполне не сознает ни себя, ни Бога, ни вещей; и наоборот, кто имеет тело, способное к весьма многому, тот имеет душу, которая, рассматриваемая сама в себе, много сознает себя, Бога и вещи. Таким образом, в этой жизни мы стремимся главным образом к тому, чтобы тело детства изменялось, насколько это допускает его природа и насколько это сообразно с ней, в другое, которое было бы способно к весьма многому и которое относилось бы к душе, способной наиболее сознавать себя, Бога и вещи, и притом так, чтобы все то, что относится к ее памяти или воображению, не имело почти никакого значения в сравнении с пониманием, как я уже сказал в схолии предыдущего положения.

Чем больше совершенства имеет каждая вещь, чем больше она действует и меньше страдает, и наоборот, чем больше она действует, тем бывает совершеннее.

Чем совершеннее каждая вещь, тем больше она имеет реальности (по опр. 6 части 2) и, следовательно (по пол. 3 части 3 с его схол.), тем больше действует и меньше страдает. Так же точно ведется это доказательство и в обратном порядке; из чего следует, что вещь тем совершеннее, чем более действует, – что и требовалось доказать.

Отсюда следует, что та часть души, которая сохраняется, какова бы она ни была по количеству, совершеннее остальной части. Ибо вечная часть души (по пол. 23 и 29 этой части) есть разум, по которому мы называемся действующими (по пол. 3 части 3), та же, относительно которой мы показали, что она уничтожается, есть само воображение (по пол. 21 этой части), по которому одному мы называемся страдающими (по пол. 3 части 3 и по общ. опр. афф.), а потому (по пред. пол.) первая, какова бы она ни была по количеству, совершеннее второй, – что и требовалось доказать.

Эго и есть то, что я наметил высказать о душе, поскольку она рассматривается без отношения к существованию тела. Из этого и вместе из пол. 21 части 1, как и из других мест, следует, что наша душа, поскольку она понимает, есть вечное состояние (modus) мышления, которое определяется каким-нибудь другим вечным состоянием (modus) мышления, а это – опять другим, и так до бесконечности, так что все они вместе составляют вечный и бесконечный разум Бога.

Даже если бы мы и не знали, что наша душа вечна, но все-таки считали бы самым важным благочестие, религию и вообще все то, что, как мы показали в четвертой части, относится к мужеству и великодушию.

Первое и единственное основание добродетели или правильного образа жизни (по королл. пол. 22 и пол. 24 части 4) состоит в том, чтобы искать свою пользу. Но для определения того, что предписывает нам разум как полезное, мы не прибегали к вечности духа, о которой мы узнали лишь под конец в этой пятой части. Таким образом, хотя мы до сих пор не знали, что душа вечна, однако считали самым важным то, что, как мы показали, относится к мужеству и великодушию; а потому, даже если бы мы и теперь еще не знали этого, мы все-таки считали бы самым важным предписания разума, – что и требовалось доказать.

Но общее мнение толпы, по-видимому, иное. Ибо многие, кажется, думают, что они свободны постольку, поскольку могут служить своим похотям, и отказываются от своих прав постольку, поскольку обязаны жить по предписаниям божественного закона. Благочестие же и религию и вообще все, относящееся к душевному мужеству, они считают тягостью, от которой они надеются избавиться после смерти, и надеются получить награду за свое рабство, именно за благочестие и религиозность. И не только эта надежда, но также, и даже главным образом, страх, чтобы после смерти не подвергнуться наказанию жестокими муками, побуждают их жить по предписаниям божественного закона, насколько то позволяет их слабость и бессилие души. И если бы в людях не было этой надежды и страха, а напротив, если бы они были уверены, что души погибают вместе с телом, и что несчастным, истомленным тяжестью благочестия, не предстоит продолжения жизни, то они обратились бы к жизни по своему вкусу, все устроили бы по своим похотям и повиновались бы скорее фортуне, чем самим себе. Это мне кажется не менее абсурдным, чем если бы кто-нибудь на том основании, что он не уверен, что ему придется всегда питать свое тело хорошей пищей, стал бы питаться смертоносными ядами, или если бы кто-нибудь, видя, что душа не вечна и не бессмертна, захотел бы по этой причине быть безумным и жить без разума. Все это до того абсурдно, что не заслуживает рассмотрения.

Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель, и мы не потому наслаждаемся им, что сдерживаем наши похоти, а напротив, мы можем сдерживать наши похоти потому, что наслаждаемся им.

Блаженство состоит в любви к Богу (по пол. 36 и его схол.), которая проистекает из третьего рода познания (по королл. пол. 32 этой части); потому эта любовь (по пол. 59 и 3 части 3) должна относиться к душе, поскольку она действует, а отсюда (по опр. 8 части 4) она есть сама добродетель. Это первое. Затем, чем более душа наслаждается этой божественной любовью или блаженством, тем более она понимает (по пол. 32 этой части), т. е. (по королл. пол. 3 этой части) тем большую имеет силу над аффектами и (по пол. 38 этой части) тем менее страдает от отрицательных аффектов. Поэтому через то самое, что душа наслаждается этой божественной любовью или блаженством, она имеет власть сдерживать свои похоти. А так как человеческая сила сдерживать похоти состоит в одном только разуме, то, следовательно, никто не наслаждается блаженством потому, что он сдержал аффекты, но, напротив, власть сдерживать похоти проистекает из самого блаженства, – что и требовалось доказать.