Оноре де'Бальзак - Сочинения

Имя это привело нас в какое-то оцепенение, и мы, молча, смотрели друг на друга, испытывая одинаково сильное волнение.

– Вы возвращаетесь в Геранду? – спросила она.

– Да, – отвечала я.

– Помните же, никогда не ходите в Туш… – Я сделала ошибку, отдав его вам.

– Отчего?

– Туш для тебя, дитя, тот же кабинет Синей Бороды. Нет ничего опаснее, как разбудить уснувшую страсть.

Вот, дорогая мама, сущность нашего разговора. Заставив меня говорить, мадемуазель де Туш заставила много и думать. Опьяненная путешествием и увлеченная Калистом, я забыла о своем тяжелом нравственном состоянии, о котором писала вам в первом письме.

Полюбовавшись Нантом, этим чудным, восхитительным городом, посетив на Бретонской площади место благородной гибели Шарета, мы проектировали возвратиться по Луаре в С.-Назер, так как сухим путем ехали из Нанта в Геранду. По-моему, пароход хуже кареты. Путешествие в обществе положительно модная чудовищная выдумка, монополия. Три молодых, довольно красивых женщины из Нанта кривлялись на палубе, доходя до того, что я называю «кергаруэтизмом», шутка, которую вы поймете, когда я опишу вам семью Кергаруэт. Калист вел себя очень хорошо и, как настоящий джентльмен, нашел меня лучше их. Удовлетворенная вполне, как ребенок, получивший первый барабан, я нашла, что теперь-то и представился лучший случай испытать систему Камиль Мопен. Ведь не от монахини же я слушала все это. – Я надулась. Калист встревожился, на вопрос: что с тобой?… сказанный мне на ухо, я отвечала правду: – Ничего! И тут только поняла, как мало успеха имеет правда. Ложь – лучшее средство, когда требуется быстро спасти женщину или государство. Калист сделался особенно внимателен и казался взволнованным. Я повела его на переднюю часть парохода, где была навалена масса веревок, и голосом, полным тревоги, если не слез, сказала ему о своем горе, об опасениях женщины, муж которой первый красавец в свете.

– Ах, Калист, – говорила я, – в нашем союзе вроется большое несчастье. Вы не любили меня, и не вы избрали меня. Вы не остановились вкопанным, как перед статуей, увидев меня в первый раз. Своей любовью, привязанностью и нежностью вызвала я ваше чувство ко мне, и когда-нибудь вы накажете меня упреками за принесенные вам сокровища чистой, невольной любви молодой девушки. Я должна быть злой кокеткой и не нахожу для этого сил. Если бы ужасная женщина, пренебрегшая вами, была на моем месте, вы, конечно, не обратили бы внимания на этих двух невозможных женщин, которых Париж в праве причислять в разряду животных.

У Калиста, мама, навернулись слезы, и, чтобы скрыть их от меня, он отвернулся. Он увидел Нижнюю Индру и пошел просить капитана высадить нас здесь. Такие вопросы не остаются без ответа, особенно, когда приходится сидеть в плохой гостинице Нижней Индры, где завтрак наш состоял из холодной рыбы, в маленькой комнатке, какие обыкновенно изображают жанровые художники, в овна несся шум кузниц с другого берега Луары. Увидев, как удачен был этот первый опыт, я воскликнула:

– О! милая Фелиситэ!

Калист, не способный подозревать советы монахини и лукавства моего поведения, сложил чудный каламбур и прервал меня следующими словами:

– Сохраним воспоминание об этом, пришлем художника снять пейзаж.

Я так рассмеялась, милая мама, что совсем смутила Калиста, и он чуть не рассердился.

– Но, – сказала я, – этот пейзаж, эта сцена составят в моем сердце неизгладимую картину, полную неподражаемых красок.

Ах! милая мама, я так люблю Калиста, что не могу даже притвориться злой или капризной. Калист всегда сделает из меня все, что захочет. Это его первая слеза, данная мне, и насколько она дороже второго объяснения о наших правах… Женщина без сердца после сцены на пароходе сделалась бы госпожой, повелительницей, я же опять потерялась. По вашей системе выходить, что, чем больше я замужем, тем более делаюсь похожа на «этих женщин», потому что я бессильна в счастье и не выдерживаю ни одного взгляда моего повелителя. Я не отдаюсь любви, но привязываюсь, как мать к ребенку, прижимая его к сердцу, пугаясь несчастья.

От той же к той же».

Июль. Геранда.

«Ах, дорогая мама, чрез три месяца я уже знакома с мучениями ревности! Сердце мое переполнено и ненавистью, и глубокою любовью! Мне больше, чем изменили, меня не любят!.. Как счастлива я, имея такую мать, такое сердце, которому могу жаловаться и роптать, сколько хочу. Нам, женщинам, сохранившим еще что-то девичье, нам вполне достаточно сказать:

«Вот заржавленный ключ воспоминаний в вашем дворце: входите всюду, пользуйтесь всем, но берегитесь Туш!» И мы непременно пойдем туда при первом удобном случае, подстрекаемые любопытством Евы. Сколько раздражения внесла мадемуазель де Туш в мое чувство! Зачем было запрещать мне Туш? Что это за счастье, если его может разрушить прогулка, какая-нибудь бретонская конура? Чего мне бояться? Наконец, прибавьте к истории Синей Бороды желание, снедающее всех женщин, узнать силу своей власти, и вы поймете, почему я как-то, приняв равнодушный вид, спросила:

– Что собой представляет Туш?

– Туш принадлежит вам, – ответила мне моя дивная belle-merе.

– Ах, – воскликнула тетка Зефирина, качая головой, – если бы Калист никогда не ходил в Туш!

– Он никогда не был бы тогда моим мужем, – перебила я тетю.

– Значит, вам известно, что там произошло? – тонко вставила belle-merе.

– Это место погибели, – сказала Пен-Холь. – Мадемуазель де Туш натворила там много грехов и кается теперь перед Богом.

– Что ж? – воскликнул шевалье дю Хальга, – все это послужило только к спасению благородной души девушки. Аббат Гримон говорил, что она пожертвовала монастырю Визитации сто тысяч франков.

– Хотите пойти в Туш? – спросила меня баронесса, – его стоит посмотреть.

– Нет, нет! – быстро проговорила я.

«Эта маленькая сцена не напомнит ли вам страничку из какой-нибудь дьявольской драмы? Она повторилась в двадцати различных видах. Наконец, баронесса сказала:

– Я знаю, отчего вы не хотите идти в Туш, и вполне оправдываю вас.

Вы согласитесь, мама, что такой, хотя и невольный удар кинжала, вызвал бы в вас решение проверить, неужели ваше счастье так ничтожно, что может рушиться от малейшего толчка. Я отдаю полную справедливость Калисту, он никогда не предлагал мне посетить этот загородный, доставшийся ему дом. Когда мы любим, мы теряем рассудок; меня оскорбляло его молчание и его сдержанность, и я спросила как-то:

– Один ты никогда не говоришь про Туш, ты боишься его?

– Я была поймана, как все женщины, идущие на это и ожидающие потом случая, чтобы распутать Гордиев узел своей нерешительности.

Мы пошли в Туш.

Восхитительно, все артистически прекрасно! Мне нравится эта пропасть, куда так строго запрещала мне спускаться мадемуазель де Туш. Все ядовитые цветы восхитительны; сеял их, конечно, сатана, так как есть ведь цветы диавола и цветы Бога, и надо только углубиться в себя, и мы поймем, что свет творили они пополам. Сколько острого наслаждения в этой местности, где я играла уже не огнем, а только пеплом. Мне надо было узнать, все ли погасло в Калисте, и я следила за ним до мелочей. Я всматривалась в его лицо, проходя из комнаты в комнату, от одной мебели к другой, напоминая собою ребенка, ищущего спрятанную вещь. Калист был задумчив, и я мечтала уже, что победила его. Чувствуя себя вполне уверенной и сильной, я заговорила о маркизе Рошефильд, которую после происшествия с ней на скале в Круазиге зову Рошеперфид.