Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Да, Нероном; впрочем, он не имеет кровожадных наклонностей своего римского тезки.

Гарлей хотел было идти вперед, но Леонард заговорил, с заметным колебанием:

– Извините меня, сэр…. неужели вы тот самый человек, которого я так долго и тщетно отыскивал для дочери капитана Дигби?

Гарлей стоял как вкопаный.

– Дигби! воскликнул он: – где он? скажите. Ему, кажется, нетрудно было отыскать меня. Я оставил ему адрес.

– Слава Богу! в свою очередь воскликнул Леонард: – Гэлен спасена: она не умрет теперь.

И Леонард заплакал.

Достаточно было нескольких секунд, нескольких слове, чтоб объяснить Гарлею, в каком положении находилась сирота его старинного товарища по оружию. Еще несколько минут, и Гарлей стоял уже в комнате юной страдалицы, прижимая пылающую голову её к своей груди и нашептывая ей слова, которые отзывались для слуха Гэлен как будто в отрадном, счастливом сне:

– Утешься, успокойся: твой отец жив еще во мне.

– Но Леонард мне брат, сказала Гэлеп, поднимая томные глаза: – более, чем брат; он более нуждается в попечении отца.

– Нет, Гэлен, успокойся. Я ни в чем не нуждаюсь…. теперь решительно ни в чем! произнес Леонард.

И слезы его катились на маленькую ручку, сжимавшую его руку.

Гарлей л'Эстрендж был человек, на которого все принадлежавшее к романтичной и поэтической стороне человеческой жизни производило глубокое впечатление. Когда он узнал, какими узами были связаны эти два юные создания, стоящие друг подле друга, одни среди неотразимых нападений рока, душа его была сильно взволнована; он не испытывал подобного ощущения в течение многих лет своей жизни. В этих мрачных чердаках, омрачаемых еще более дымом и испарениями самого бедного квартала, в глухом уголке рабочего мира, в самых грубых и обыкновенных его формах он узнавал ту высокую поэму, которая проистекает прямо из соединения ума и сердца. Здесь, на простом, деревянном столе, лежали рукописи молодого человека, который боролся с холодным миром за славу и кусок насущного хлеба; там, на другой стороне перегородки, на убогой кроватке, лежала единственная отрада юноши – все, что согревало его сердце самым благотворным, оживляющим чувством. По одну сторону стены находился мир фаитазии, по другую сторону – мир смертных, полный скорби, страданий и любви. В том и другом, в одинаковой степени обитали дух возвышенный, покорность Провидению, свободная от всякого эгоистического чувства, «что-то чуждое, выходившее из сферы нашей скорбной жизни».

Лорд л'Эстрендж окинул взором комнату, в которую вошел вслед за Леонардом. Он заметил на столе рукописи и, указав на них, тихо сказал:

– Это-то и есть ваши труды, которыми вы поддерживали сироту честного воина? после этого вы сами воин, и притом еще в самой тяжелой битве!

– Но битва эта была проиграна, отвечал Леонард, с печальной улыбкой: – я бы не в силах был поддержать ее.

– Однакожь, вы не покинули ее. Когда коробочка Пандоры была открыта, то говорят, что Надежда совсем была потеряна….

– Ложь, неправда! прервал Леонард: – понятие, заимствованное из мифологии. Есть еще и другие божества, которые переживают Надежду, как-то: Благодарность, Любовь и Долг.

– Ваши понятия нельзя подвести под разряд обыкновенных! воскликнул Гарлей, приведенный в восторг словами Леонарда: – я непременно должен познакомиться с ними покороче. В настоящую минуту я спешу за доктором и ворочусь сюда не иначе, как вместе с ним. Нам нужно как можно скорее удалить бедного ребенка из этой душной атмосферы. Между тем позвольте мне смягчить ваше опровержение старинной мифологической басни. Если благодарность, любовь и обязанность остаются в удел человеку, поверьте, что надежда всегда остается между ними, хотя и бывает невидима, скрываясь за крыльями этих более высоких богов.

Гарлей произнес это с той удивительной, принадлежавшей только ему одному улыбкой, которая озарила ярким светом мрачные покои Леонарда, и вместе с тем ушел.

Леонард тихо приблизился к тусклому окну. Взглянув на звезды, горевшие над вершинами здания бледным, спокойным огнем, он произнес: «О Ты, Всевидящий и Всемилосердый! с каким отрадным чувством вспоминаю я теперь, что хотя мои мечтания – плод человеческих мудрствований, иногда и омрачали небеса, но я никогда не сомневался в Твоем существовании! Ты всегда находился там, Всевечный и Пресветлый, хотя облака и закрывали иногда беспредельное пространство Твоего владычества!..» Леонард молился в течение нескольких минут, потом вошел в комнату Гэлен и сел подле кровати, притаив дыхание: больная спала крепким сном…. Гэлен проснулась в то самое время, как Гарлей возвратился с медиком. Лоонард снова удалился в свою комнату и там на столе, между бумагами, увидел письмо, написанное им к мистеру Дэлю.

– Теперь я не вижу необходимости выставлять на показ мое призвание, сказал он про себя: – не вижу необходимости сделаться нищим.

И вместе с этим он поднес письмо к пылающей свече. В то время, как пепел сыпался на пол, мучительный голод, которого он не замечал до этого, среди душевных волнений, сменяющих одно другое, начинал терзать его внутренность. Но, несмотря на то, даже и голод не мог сравняться с благородной гордостью, которая покорялась чувству благороднейшему её самой, и Леонард с улыбкой произнес:

– Нет, я не буду нищим! Жизнь, за сохранение которой я дал торжественную клятву, спасена. Как человек, сознающий свои силы и достоинство, я еще раз решаюсь восстать против судьбы!..

Прошло несколько дней, и Гэлен, переведенная из душного квартала на чистый воздух, благодаря стараниям опытных врачей, находилась вне всякой опасности.

Это был хорошенький, уединенный коттэдж, обращенный окнами на обширные равнины Норвуда, покрытые местами кустарником. Гарлей приезжал туда каждый день – наблюдать за выздоровлением своей юной питомицы: цель в жизни для него была избрана. Вместе с тем, как Гэлен становилась и свежее и бодрее, Гарлей вступал с ней в разговор и всегда с удовольствием, к которому примешивалось в некоторой степени изумление, слушал ее. Сердце до такой степени ребяческое и ум до такой степени зрелый изумляли л'Эстренджа своим удивительным контрастом и сродством. Леонард, которого лорд л'Эстрендж просил также поместиться в этом коттэдже, оставался в нем до тех пор, пока выздоровление Гэлен сделалось несомненным. Подойдя к лорду л'Эстренджу, когда тот совсем уже собрался ехать в Лондон, Леонард спокойно сказал:

– Теперь, милорд, когда Гэлен совершенно поправилась и больше уже не нуждается во мне, я не смею оставаться в этом доме: боюсь, чтобы меня не назвали инвалидом на вашем пенсионе. Я еду в Лондон.