Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Правда, отвечал барон, с многозначительной улыбкой:– Эджертон удовлетворяет своих кредиторов превосходно; но как он удовлетворяет? это вопрос. Рандаль, mon cher, вы невинны как ребенок. Позвольте предложить вам два совета, в лице пословицы: «Умные крысы покидают разрушающийся дом»; «Убирай сено пока солнышко греет.» Кстати: вы очень понравились мистеру Эвенелю, и уже он поговаривал о том, каким бы образом сделать вас представителем в Парламенте Лэнсмера. Не знаю, как ему удалось приобресть в этом месте значительный вес. Пожалуста, вы не отставайте от него.

И Рандаль действительно старался всеми силами держаться Эвенеля: он был на танцовальном вечере у мистрисс Эвенель, кроме того раза два являлся с визитом, заставал дома мистрисс Эвенель, был очень любезен и учтив, любовался и приходил в восторг от маленьких детей. У мистрисс Эвенель были сын и дочь – вылитые портреты отца, – с открытыми личиками, на которых резко выражалась смелость. Все это немало располагало к нему мистрисс Эвенель и не менее того её супруга. Эвенель был весьма проницателен, чтобы уметь вполне оценить умственные способности Рандаля. Он называл его «живым малым» и говорил, что «Рандаль далеко бы ушел к Америке», – а это была высочайшая похвала, которою Дик Эвенель никого еще не удостоил. Впрочем, Дик в это время сам казался несколько озабоченным: наступил первый год, как он начал хмуриться, ворчать на счеты жены его из модного магазина, и при этом сердито произносил морское выражение: «это всегда случается, когда мы слишком далеко выскочим на ветер».

Рандаль посетил доктора Риккабокка и узнал, что Виоланта скрылась. Верный своему обещанию, итальянец решительно не хотел сказать, куда именно скрылась его дочь, и намекнул даже, что было бы весьма благоразумно, еслиб Рандаль отложил на некоторое время свои посещения. Лесли, которому очень не понравилось подобное предложение, старался доказать необходимость своих посещений, пробудив в Риккабокка те опасения касательно шпионства о месте его пребывания, которые принудили мудреца поспешить предложением Рандалю руки Виоланты. Но Риккабокка уже знал, что предполагаемый лазутчик был ни кто другой, как ближайший сосед его Леонард, и, не сказав об этом ни слова, он довольно умно доказал, что шпионство, о котором упомянул Рандаль, служит добавочной причиной к временному прекращению его посещений. После этого Рандаль своим хитрым, спокойным, околичным путем старался узнать, не было ли уже между л'Эстренджем и Риккабокка свидания или сношения. Вспомнив слова Гарлея, он, с свойственною ему быстротой соображения, допускал и то и другое. Риккабокка с своей стороны был менее осторожен и скорее отпарировал косвенные вопросы, нежели опровергал выводы Рандаля, основанные на одних догадках.

Рандаль начинал уже угадывать истину. Куда, как не к Лэнсмерам, должна скрыться Виоланта? Это подтверждало его предположение о притязаниях Гарлея на её руку. С таким соперником какого можно ожидать ему успеха? Рандаль нисколько не сомневался, что ученик Макиавелли откажет ему, в случае, еслиб и в самом деле представился его дочери подобный шанс, а потому немедленно исключил из своего плана все дальнейшие виды на Виоланту: при её бедности, он не видел необходимости брать ее за себя, – при её богатстве – отец отдаст ее другому. Так как сердце его вовсе не было занято прекрасной итальянкой, а потому в тот момент, когда наследство её сделалось более чем сомнительно, он не ощущал ни малейшего сожаления лишиться её, – но в то же время испытывал злобную досаду при одной мысли, что его заменит д'Эстрендж, который так сильно оскорбил его.

Между тем Парламент собрался. События, принадлежащие истории, еще более способствовали к ослаблению администрации. Внимание Рандаля Лесли поглощено было политикой. В случае, если Одлей лишится своего места, и лишится навсегда, он уже не в состоянии будет помогать ему, но отстать, по совету барона Леви, от своего покровителя и, в надежде на получение места в Парламенте, прильнуть к совершенно чужому человеку, к Дику Эвенелю, – невозможно было сделать слитком поспешно. Несмотря на то, почти каждый вечер, когда открывалось заседание в Парламенте, это бледное лицо и эту тощую фигуру, в которых Леви усматривал проницательность и энергию, можно было видеть между рядами скамеек, отведенных тем избранным особам, которые получили от президента позволение войти в Парламенть. Отсюда-то Рандаль слушал современных ему замечательных ораторов, слушал и с каким-то пренебрежением удивлялся их славе – явление весьма обыкновенное между умными, благовоспитанными молодыми людьми, которые не знают еще, что значит говорить публично и притом в Нижнем Парламенте. Он слышал безграмотность английского языка, слышал весьма простые рассуждения, несколько красноречивых мыслей и резкия доказательства, часто сопровождаемые такими потрясающими звуками голосами и такими жестикуляциями, что, право, привели бы в ужас какого нибудь режиссёра провинциального театра. Он воображал, куда как далеко превосходнее говорил бы он сам – с какой утонченной логикой, какими изящными периодами, как близко походил бы он на Цицерона и Борка! Нет никакого сомнения, что его красноречие было бы лучше, и по этой самой причине Рандаль испытал самую удачную из величайших неудач – сделал превосходный опыт красноречия. В одном, однако же, он принужден был признаться, и именно, что в народном представительном собрании не требуется знания, которое есть сила, но совершенное знание самого собрания, и какую пользу можно извлечь из него; он допускал, что при этом случае превосходными качествами могли служить и необузданный гнев, и резкия выражения, и сарказм, и смелая декламация, и здравый рассудок, и находчивость, столь редко встречаемые в самых глубокомысленных, высокоумных людях; человек, который не в состоянии обнаружить ничего, кроме «знания », в строгом смысле этого слова, подвергается неминуемой опасности быть ошиканным.

Рандаль с особенным удовольствием наблюдал за Одлеем Эджертоном, которого руки были сложены на грудь, шляпа была надвинута на глаза, и спокойные взоры его не отрывались от оратора оппозиционной партии. Рандаль два раза слышал, как говорил в Парламенте Эджертон, и крайне изумлялся действию, которое этот государственный человек производил своим красноречием. Качества, о которых мы упомянули выше, и которые, по замечанию Рандаля, обеспечивали верный успех, Одлей Эджертон обнаруживал в известной степени, и притом не все, а именно: здравый рассудок и находчивость. Но, несмотря на то, хотя речи Одлея не сопровождались громкими рукоплесканиями, но ни один еще, кажется, оратор не доставлял столько удовольствия своим друзьям и не пробуждал к себе такого уважения в своих врагах. Истинный секрет в этом искусстве, – секрет, которого Рандаль никогда бы не открыл, потому что этот молодой человек, несмотря на свое старинное происхождение, несмотря на свое итонское образование и совершенное знание света, не принадлежал к числу природных джентльменов, – истинный секрет, говорю я, состоял в том, что все движения, взоры и самые слова Одлея ясно показывали, что он «английский джентльмен», в строгом смысле этого названия. Это был джентльмен с талантами и опытностью более, чем обыкновенными; он просто и откровенно выражал свои мнения, не гоняясь, для большего эффекта, за риторическими украшениями. Ко всему этому Эджертон был вполне светский человек. То, что партия его желала высказать, он высказывал с неподражаемой простотою, отчетливо выставлял на вид то, что его соперники называли главными обстоятельствами дела, и со всею основательностью делал заключение. С невозмутимым спокойствием и соблюдением малейших условий приличия, с одушевлением и энергией и едва заметным изменением в голосе, Одлей Эджертон производил на слушателей сильное впечатление, становился удобопонятным для людей безтолковых и нравился людям с самым разборчивым вкусом.