Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных

Бриске был одним из тех простодушных эгоистов, которые не стесняются признаваться, что любят себя больше всего на свете, и на первое место из всех страстей ставят тщеславие. Именно эти Коты волочатся за Кошками и пленяют их, не любя. У каждого из них в сердце две двери: вход и выход, и открываются они почти одновременно, так что вполне естественно, что чем сильнее Бриске охладевал ко мне, тем более пылкой страстью он загорался к другой.

Волею случая соперница у меня оказалась очень необычная: китаянка из провинции Пеши-Ли [593]; она недавно приехала и уже успела влюбить в себя всех парижских Котов, которые, как известно, влюбчивы не только в марте. Эту интриганку вывез из Китая театральный антрепренер, который не без основания решил, что Кошка, прибывшая из столь дальних краев, не преминет привести в волнение остроумнейший народ в мире. Новизна этой добычи подогрела самолюбие Бриске, а длинные уши китаянки довершили дело.

Однажды Бриске объявил, что уходит от меня. «Я взял тебя нищей, а оставляю богатой, – сказал он, – когда я тебя нашел, ты была несчастна и совершенно не знала жизни; сегодня ты Кошка здравомыслящая и многоопытная; всем этим ты обязана мне; скажи спасибо и дай мне уйти» – «Уходи; лучше бы мне никогда тебя не знать», – отвечала я. И он ушел.

Я вверяю это письмо мимопролетающему Пернатому

Ушел веселый и довольный. Ничто не забывается так легко, как зло, причиненное другому.

Я его больше не любила, но это не помешало мне впасть в отчаяние после его ухода. Ах, Детка, если бы я могла все забыть и снова стать ребенком!

Именно в ту пору был сочинен такой искусный и остроумный рассказ об исчезновении Бриске – достопамятная история «Сердечных страданий английской Кошки», которая хоть и написана прелестным языком, представляет собой невообразимую цепь небылиц, особенно отвратительных потому, что к ним примешано немного правды. Эту историю написал по наущению Бриске один знаменитый писатель: негодник, перед которым никто не может устоять, воспользовался его доверчивостью и внушил ему все, что только захотел.

Бриске выдал себя за покойника, чтобы вновь обрести свободу, жениться, при моей жизни, на своей Китаянке, одним словом, стать двоеженцем!!! – Что он и сделал, поправ все законы божеские и человеческие и укрывшись под вымышленным именем.

Между прочим, нет ничего легче, чем доказать лживость этой пресловутой английской истории, которая никогда не существовала иначе, как в воображении Бриске и его биографа, и которая ни в коем случае не могла произойти в Англии, где дело о прелюбодеянии никогда не рассматривается в суде Doctors’ Commons [594], где оскорбленный супруг никогда не требует у правосудия ничего, кроме денег … для исцеления своего израненного сердца.

Что же до меня, не в силах вынести этого последнего удара, я отреклась от света, возненавидела себе подобных и перестала поддерживать с ними отношения.

Пребывая в одиночестве в покоях моей хозяйки, которая любила меня так же, как детей и мужа, – но не больше; имея доступ повсюду; слыша одни похвалы, а следственно, избаловавшись до предела, я очень скоро заметила, что в истории о Кошке, превращенной в Женщину [595], которую нам рассказывали в детстве, когда мы себя хорошо вели, больше правды, чем можно было бы подумать. Развлечения ради я принялась изучать человеческое общество с нашей звериной точки зрения и решила, что сделаю полезное дело, если составлю на основе своих наблюдений небольшой трактат под названием «Естественная история модной красавицы, предназначенная для Кошек. Сочинение Кошки, некогда бывшей в моде». Я выдам его в свет, если найду издателя.

Сегодня утром я завтракала наедине с прелестнейшим в мире певцом. Это Соловей

Перо выпадает у меня из лап, Детка! лучше было мне оставаться бедной.

Тогда жизнь у меня была бы такая же безупречная, как у тебя, и сегодня я не чувствовала бы себя посреди всей этой роскоши, которая меня окружает и расслабляет, опустошенной, бессильной, пресыщенной.

Только тот, кто искал чего-то необычайного, знает, до чего могут довести эти глупые поиски.

Я решилась, Детка, и от решения своего не отступлюсь: я должна вернуться на чердак, к тебе, к нашей бедной матушке, которая, быть может, все-таки узнает меня. Не бойся, я стану трудиться, я позабуду всю здешнюю мишуру; я буду терпеливо и смиренно охотиться вместе с тобой, одним словом, я научусь быть бедной! Будем надеяться, что Кошачье Провидение, более могущественное, чем Мышиное, нам поможет. Да и вообще, все бросить – в этом, пожалуй, что-то есть.

Прощай, у меня только одна мысль – как бы сбежать; быть может, завтра мы увидимся.

Именно потому, что я прочла с начала до конца, и не один раз, твое длинное и печальное письмо; именно потому, что при мысли о твоих бедствиях сердце мое не раз обливалось кровью; именно потому, что ты в самом деле жестоко искупила грех, который, в сущности, был не так уж велик; наконец, именно потому, что я вовсе не собираюсь отрицать за богатыми дамами вроде тебя право чувствовать себя несчастными (мы всегда сострадаем тем, кого любим), – по всем этим причинам, Киска, я кричу тебе из глубины моего сердца и с высоты моего чердака: «Оставайся в своем дворце, сестра, потому что бедной стать ты еще успеешь; во дворце ты только несчастна, а здесь, рядом с нами, ты сделаешься жалкой… Оставайся там, потому что под роскошными столами ты не знаешь ни голода, ни жажды, а здесь ты их узнаешь – как узнали их твоя матушка и твоя сестра, которые не имеют ни еды, ни питья.

Слушай внимательно, Киска: в мире есть всего одно несчастье – бедность, особенно если от нее страдаешь не ты одна.

Мне не составит труда доказать тебе, что нет ничего страшнее нашей нищеты! Только что из нашего дома ушли каменщики; они не оставили на чердаке ни одной щели – а следовательно, ни одной Мыши; а матушка, которая ничего не видела и ничего не слышала, зовет меня. Она хочет есть, а мне нечем ее накормить; да я и сама хочу есть.

P.S. Сходила к соседке, умоляла помочь: никакого толку. А сосед поколотил меня и прогнал. На крыше, под крышей, даже на улице – нигде никакой еды. А матушка по-прежнему хочет есть и по-прежнему зовет меня.

Оставайся при своих страданиях, которым я завидую, Киска, и оплакивай вволю свою и нашу участь до или после обеда, коль скоро у тебя есть для этого время.

Говорят, что от голода не умирают; увы! скоро проверим.