Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

Я выбросил окурок и вошел в комнату. Позвав Винченцо, который теперь стал послушным и даже сам захотел ехать в Авеллино, я дал ему окончательные инструкции и передал железную коробочку – миниатюрный сейф, внутри которого втайне от слуги лежали двенадцать тысяч франков золотом и банкнотами. Это было последнее доброе дело, которое я мог совершить: этой суммы вполне хватило бы, чтобы поставить его на ноги в качестве успешного фермера и садовода в Авеллино вместе с Лилой и ее небольшим приданным. Он также увозил с собой запечатанное письмо для синьоры Монти, которое я приказал не открывать, пока не истечет недельный срок; это письмо объясняло содержание коробочки и мои пожелания касательно него; в нем я также просил добрую женщину прислать за Ассунтой на Виллу Романи и за ее беспомощным подопечным – бедным старым парализованным Джакомо и позаботиться о последнем как можно лучше до самой смерти, которая, как я знал, была недалека.

Я тщательно продумал все наперед и уже мог предвидеть счастье и мир этого дома в маленьком горном городке, под защитой «Монте Вирджин». Лила и Винченцо поженятся – я это знал; синьора Монти и Ассунта найдут утешение в совместном общении, воспоминаниях о прошлом и в заботе о детях Лилы; спустя немного времени, вероятно, они вспомнят обо мне и с печалью станут задаваться вопросом, куда же я пропал; но затем постепенно они забудут обо мне, как я этого и желал.

Да, я сделал все что мог, для тех, кто меня не предавал. Я выполнил свой долг перед Винченцо за его любовь и преданность; дальнейший мой путь был ясен. Мне оставалось сделать лишь одну вещь, одно дело, что так долго взывало к завершению. Возмездие, как бродячий призрак, вело меня шаг за шагом через многие тяжелые дни и месяцы, которые мне самому представлялись кругами ада; но теперь время вышло – месть стояла передо мной лицом к лицу и, повернувшись ко мне своими налитыми кровью глазами, говорила: «Бей!».

Открытие бала произвело фурор. Бальный зал был великолепно украшен, и мягкое сияние тысячи ламп освещало сцену роскоши, приличествующей королевскому дворцу. Здесь присутствовали несколько самых знатных вельмож со всей Италии, чьи сюртуки сверкали почетными орденами и лентами; прекраснейшие женщины, каких нигде больше в мире не встретишь, мелькали по полированному паркету, как скользящие сильфы в мечтах поэта, которые охотятся в реках и фонтанах при лунном свете.

Но королевой красоты среди всех прекрасных женщин, несравненной в торжестве своего безграничного тщеславия и безупречной в своей нежности и прелести была моя жена – невеста дня и героиня ночи. Никогда еще не выглядела она так ослепительно прекрасно, и даже я почувствовал, как учащается пульс и ускоряется кровоток в венах, когда смотрел на нее, – на сияющую и улыбающуюся победительницу, истинную королеву всех фей, столь же нежную, как утренняя роса, такую же ослепительную, как вспышка солнечного света. Ее платье представляло некое удивительное смешение тончайшего кружева и блестящего атласа с мерцающими потоками жемчуга; бриллианты сверкали на ее корсаже, как солнечный свет на белой морской пене; бандитские драгоценности ярко вспыхивали на ее круглом белом вырезе и в крошечных раковинках ушей, в то время как копна золотых волос была собрана кверху на ее маленькой головке и схвачена там бесценной заколкой из розовых бриллиантов – тех самых, которые, как я отлично помнил, принадлежали моей матери. И все же еще прекраснее, чем мерцание всех драгоценностей, были ее глубокие горящие глаза, темные как ночь и сияющие как звезды; тоньше, чем все ее кружевные одежды, была чистая жемчужная белизна ее шеи, которая открывалась взорам достаточно, чтобы быть изящной, не выказывая при этом нескромности.

У итальянок не принято выставлять грудь для взоров случайного незнакомца, как это часто делают англичанки или немки; они хорошо знают, что любая дама, рискнувшая надеть платье с декольте, найдет для себя невозможным присутствовать на балу в Королевском Дворце. На нее станут смотреть, как на сомнительную женщину, и, невзирая на ее положение в обществе, она рискует получить отказ от дверей, как однажды это и случилось с английской супругой пэра, которая, не зная об итальянских традициях, отправилась на вечерний прием в Риме, нарядившись в очень низкий корсаж с ремешками вместо рукавов. Ее протесты были тщетны: ей вежливо, но твердо отказали во входе, хотя заверили, что она могла бы получить пропуск, всего лишь переодевшись, что, я полагаю, она и сделала, воззвав к своему благоразумию.

Некоторые светские дамы, бывшие на балу в ту ночь, носили платья, чей фасон редко, или никогда не встречался за пределами Италии: платья, усеянные драгоценными камнями, из плотной материи с поразительной вышивкой, подобные тем, что передавались из поколения в поколение в течение сотен лет. Подобным примером было платье герцогини де Марина из золотой парчи, обшитое маленькими рубинами и жемчужинами, принадлежавшее до нее семье Лоренсо де Медичи. Подобные одеяния, которые являются частью собственности великой фамилии, надеваются только в особых случаях, вероятно, один раз в год; а в остальное время их бережно хранят от пыли, влаги и моли, уделяя им не меньше внимания, чем бесценным картинам и книгам известного исторического особняка. Ничто когда-либо созданное самым великим современным портным или модисткой не может претендовать на успешную конкуренцию с великолепным мастерством исполнения и прочностью материала феста, платья из которого бережно запирают подальше в старые дубовые сундуки величайших итальянских семей; платья, стоимость которых нельзя измерить в деньгах, благодаря калейдоскопу романов и трагедий, вплетенных в их историю, и которые, когда их носят, делают всю самую дорогостоящую мишуру сегодняшней моды скоротечной и несерьезной на своем фоне, как тщетные попытки служанки одеться с таким же вкусом, как ее хозяйка.

Такое великолепие золота и серебра, такое сверкание горящих драгоценностей, такие облака летящих кружев, такие тонкие ароматы редчайших и превосходнейших духов – все, что сильнее всего будоражит и стимулирует чувства, окружало меня в своей полноте этой ночью – столь ослепительной решающей и ужасной ночью, которой суждено было врезаться в мою память обжигающим огненным клеймом. Да, до самой смерти та ночь останется в моей памяти, как будто она была дышащим разумным существом; и после смерти, кто знает, не материализуется ли она в некую ужасную форму и не встретит ли меня с насмешливым угрожающим взглядом, чтобы занять свое мрачное место около моей покинутой души на веки вечные! Я помню теперь, как я вздрогнул, очнувшись от горькой мечтательности, при звуках мелодичного смеющегося голоса моей жены.