Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

Он сразу же поднялся, чтобы уйти. Я положил шкатулку с драгоценностями в кожаный кейс, который был изготовлен специально для этого, закрыл и запер его, а затем вручил ему вместе с ключом. Он рассыпался в комплиментах и благодарностях, почти в подобострастии, и тут я открыл новый недостаток в его характере, о котором в дни нашей дружбы не догадывался. Я заметил, что ему достаточно небольшого повода, чтобы тут же превратиться в подхалима, пресмыкающегося перед богатством, а в старое время нашей дружбы я полагал, что он был очень далек от подобной подлости, а скорее наоборот, воплощал собой мужественность и природную независимость, презиравшую лицемерие. Таким образом, мы заблуждаемся даже насчет самых близких и дорогих людей, и я задумался о том, хорошо или плохо для нас, когда наконец наступает прозрение? Разрушение иллюзии не представляется ли ужаснее, чем сама иллюзия? Об этом я думал, когда мой бывший друг пожимал мне руку на прощание этим утром. Чего бы только я не отдал за то, чтобы поверить в него, как я верил когда-то! Я держал дверь, когда он выходил, унося с собой кейс с драгоценностями для моей жены. И когда я бросил краткое прощание, то старая история о Тристане и Изольде всплыла в моей памяти. Он, Гуидо, как и Тристан, в скором времени повесит ожерелье на шею женщины, столь же лживой, как и сказочная Изольда, а я – должен ли я поступить, как обманутый король? Каким образом английский писатель поместил бы это в свою идиллию?

«Это средство Марка», – сказал Король Марк и расколол его череп до самого мозга.

Слишком быстрая и сладкая смерть для такого предателя! Корнуоллский король должен был бы придумать для изменника пытку получше. А вот я уже изобрел ее и теперь глубоко обдумывал каждую составляющую деталь, когда сидел в одиночестве после ухода Феррари. Мне еще многое нужно было сделать: я решил превратиться в важного человека в Неаполе, так что написал несколько писем и разослал свои визитные карточки по адресам избранных известных семей, в качестве предварительных мер для достижения моей цели. В тот же день я также нанял камердинера – молчаливого и скрытного тосканца по имени Винченцо Фламма. Он был превосходно обученным слугой: никогда не задавал вопросов, не опускался до сплетен и оказывал мне мгновенное и слепое повиновение; на самом деле, он был настоящим джентльменом в своем роде и обладал гораздо лучшими манерами, чем большинство претендующих на этот титул. Он приступил к своим обязанностям сразу же и никогда не пренебрегал даже малейшими пустяками, стараясь обеспечить мне комфорт и полное удовлетворение. За различными приготовлениями и мелкими деловыми вопросами часы быстро бежали вперед, и после полудня в условленное время я направился к мастерской Феррари. Я помнил ее с прежних времен, и мне не нужно было заглядывать в карточку с адресом, которую он мне оставил. Он жил в старом, чудно построенном маленьком доме, расположенном на верхней точке подъема дороги, из его окон открывался обширный вид на залив и окружающий пейзаж. Многие-многие счастливые часы провел я здесь до своей женитьбы, читая некоторые свои любимые книги или наблюдая за Феррари, когда он писал свои грубые ландшафты и фигуры, большинство из которых я благородно приобрел, как только они были закончены. Небольшой подъезд, поросший жасмином, казался странно и печально знакомым моим глазам, и мое сердце испытывало отвратительные муки сожаления о прошлом, когда я потянул звонок и услышал легкий звякающий звук, который отлично помнил. Феррари сам открыл мне дверь с нетерпеливой поспешностью, он выглядел взволнованным и сияющим.

«Входите, входите! – говорил он с выраженным добродушием. – Вы найдете здесь все в беспорядке, но прошу простить меня за это. Только недавно у меня были другие посетители. Смотрите под ноги, граф, здесь темновато и все спотыкаются в этом самом углу».

Таким образом болтая и смеясь, он сопроводил меня наверх, на высокий узкий лестничный пролет в просторную и светлую комнату, где он обычно работал. Оглядевшись, я сразу же заметил вокруг следы пренебрежения и беспорядка: он однозначно не появлялся здесь в течение многих дней, хоть и сделал попытку привести комнату в порядок к моему приходу. На одном столе стояла большая ваза с цветами, подобранными с художественным вкусом, и я инстинктивно почувствовал, что это моя жена их здесь поставила. Я отметил, что Феррари не начал писать ничего нового, а все имеющиеся здесь законченные и незаконченные работы я уже видел раньше. Я уселся в кресло и посмотрел на своего предателя холодным критическим взглядом. Он был, как скажут англичане, готов впечатлять. Он надел черное бархатное пальто вместо тканевого, которое было на нем утром, в петлице торчал один цветок белой японской айвы, лицо казалось бледным, и глаза необычайно блестели. Он выглядел великолепно, я это признавал и прекрасно понимал, как неработающее, сладострастное животное женского пола могло легко увлечься чисто физической красотой его фигуры и черт лица. Я высказал часть своих мыслей вслух:

«Вы художник не только по профессии, синьор Феррари, вы такой же и во внешности».

Он слегка вспыхнул и улыбнулся.

«Вы очень любезны, – ответил он, и его удовлетворенное тщеславие сразу же отразилось на лице. – Но я прекрасно знаю, что вы мне льстите. Кстати, пока я помню, должен сказать, что выполнил ваше поручение».

«Касательно графини Романи?»

«Точно так. Не могу описать вам ее удивления и радости от великолепия и блеска тех драгоценных камней, которые вы ей прислали. Было так мило наблюдать ее невинную радость».

Я засмеялся.

«Маргарита и песнь драгоценного камня в „Фаусте“, я полагаю, с новым пейзажем и эффектами», – спросил я насмешливо. Он прикусил губу и выглядел раздраженным. Однако ответил спокойно:

«Вижу, вы все шутите, граф. Но помните, что если вы ставите графиню в позицию Маргариты, то сам вы, как даритель драгоценностей, натурально должны были бы сыграть роль Мефистофеля».

«А вы будете Фаустом, конечно! – сказал я весело. – А что, мы могли бы исполнить эту оперу с некоторыми внештатными работниками и поразить Неаполь нашим представлением! Что вы на это скажете? Но давайте перейдем к делу. Мне нравится вон та картина на мольберте, могу я взглянуть на нее поближе?»

Он подвинул ее ко мне. Пейзаж на ней выглядел эффектно в лучах заката. Картина была выполнена плохо, но я ее тепло похвалил и купил за пять сотен франков. Затем он предложил мне четыре других эскиза с похожей природой. Их я тоже купил. К тому времени, как мы закончили с этим, Феррари был в прекрасном расположении духа. Он предложил мне великолепное вино и самостоятельно разлил его. Он постоянно болтал и прекрасно развлекал меня, хоть мое внутреннее веселье и не было вызвано остроумным блеском его разговоров. Нет, я был только взволнован смыслом дикого юмора того нового положения, в котором мы оба находились. Поэтому я слушал его внимательно, приветствовал его анекдоты, – все их я уже слышал прежде – восхищался его шутками и дурачил его эгоцентричную душу, пока у него не осталось и клочка чувства собственного достоинства. Он открыл мне свой характер, и я наконец узнал, что наполняло его изнутри: смесь эгоизма, жадности, чувственности и бессердечности, умеряемые время от времени вспышкой добродушия и сочувствующей привлекательности, которые были простым следствием молодости и физического здоровья – не больше. И это был человек, которого я любил! Этот парень, который рассказывал грубые истории, достойные только дешевого кабака и кто упивался остроумием сомнительного сорта; эта тщеславная, легкомысленная, телесная часть человечества была тем же существом, к которому я испытывал столь учтивую и снисходительную нежность! Наш разговор был наконец прерван звуком приближающихся колес. Мы услышали, как экипаж ехал вверх по дороге, затем приблизился и остановился у двери. Я опустил бокал вина, который только что поднес к губам, и пристально посмотрел на Феррари.