Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

«А если бы он предложил их тебе, то в таком случае ты бы им заинтересовалась? – спрашивал он ревниво. – Уверен, что нет. Кроме того, ты даже не представляешь, насколько он тщеславен. Он сказал, что никогда не полюбит женщину, если только она первая не влюбится в него. Что ты на это скажешь?»

Она снова засмеялась еще веселее, чем прежде.

«Вы подумайте! А что, он очень оригинален, очаровательно оригинален! Ты идешь в дом, Гуидо?»

Он поднялся и выпрямился, а затем рывком почти вытащил ее из кресла и взял ее руки в свои.

«Да, я иду, – ответил он. – И я получу сотню поцелуев за каждый взгляд и улыбку, которую ты подарила этому графу! Ты – маленькая кокетка! Ты бы стала флиртовать и со своим дедушкой!»

Она облокотилась на него с очевидной нежностью, одной рукой поигрывая цветком в его петлице, и затем сказала с небольшим оттенком страха в голосе:

«Скажи, Гуидо, тебе не кажется, что он немного… немного похож на Фабио? Нет ли чего-то такого в его поведении, что кажется очень знакомым?»

«Признаюсь, что мне тоже так показалось раз или два, – сказал он задумчиво, – что есть некоторое неприятное сходство. Но что с того? Нередко встречаются люди – практически близнецы. Но я скажу тебе вот что. Я почти уверен в том, что он один из дальних родственников, давно потерявший связь с семьей, – дядя Фабио, как я могу предположить, который не хочет объявлять своего фактического происхождения. Он старый добрый знакомый, я думаю, и, определенно, богат как Крез; он станет полезным другом для нас обоих. Идем, моя любовь, время наслаждаться отдыхом».

И они исчезли внутри дома и закрыли окна. Я немедленно покинул свое укрытие и направился в Неаполь. Я был доволен тем, что не вызвал у них подозрений. В конце концов было бы абсурдным строить какие-либо предположения на мой счет, поскольку люди обычно не верят в возможность того, что похороненный человек вновь воскреснет. Игра была полностью в моих руках, и я теперь решил закончить ее как можно скорее.

Время бежало быстро; шесть недель пролетели, и в течение этого короткого периода я успел зарекомендовать себя в Неаполе, как очень важную персону, великую, благодаря своему богатству и образу жизни. Ни одну из тех многочисленных избранных фамилий, что так страстно искали моего знакомства, не волновал ни мой интеллект, ни внутреннее благородство; им было достаточно и того, что я имел собственный экипаж, очень дорогой и изысканный экипаж, обшитый мягким атласом и запряженный двумя аравийскими кобылицами, столь же черными, как полированное эбеновое дерево. Цена моей дружбы определялась роскошностью моей ложи в опере и изящностью отделки яхты; это было быстрое судно с первоклассным убранством и меблировкой, с группой музыкантов на борту, играющих на струнных инструментах сладкую музыку, когда луна отбрасывала рожок серебряного сияния на слегка колеблющуюся воду. Спустя некоторое время я уже знал каждого, кто заслуживал внимания в Неаполе; мое имя было везде на слуху, о моих действиях велись хроники в самых модных светских газетах; легенды о моей щедрости и великодушии передавались из уст в уста, а самые яркие сообщения о моих несметных доходах обсуждались шепотом с затаенным дыханием на каждом уличном углу и в каждом кафе. Торговцы подстерегали моего сдержанного камердинера Винченцо и предлагали ему взятки в надежде снискать с его помощью мое расположение. Эти «чаевые» он клал в карман со своей обычной сдержанностью, однако ему всегда доставало благородства затем признаться в этом мне. Он честно предоставлял мне имя и адрес очередного искусителя его верности, всегда добавляя: «Относительно того, хорошие или плохие товары у этого мошенника – один Бог знает, но, честно говоря, он дал мне тридцать франков, чтобы заслужить расположение вашего превосходительства. Хотя даже за эту сумму я не стал бы рекомендовать его, если ваше превосходительство имеет знакомства с более честным человеком!»

Среди прочих возможностей, которые богатство открывало передо мной, было щедрое внимание всевозможных свах к моей персоне. Мои черные очки нисколько не отталкивали этих дипломатичных дам, напротив, некоторые из них заверяли, что они мне чрезвычайно к лицу, столь сильно они желали заполучить меня в качестве зятя. Юные благородные девицы, краснеющие и бесхитростные, искусно были мне представлены или, я бы сказал, приводились для моей инспекции, как рабы на рынок; хотя, стоит отдать им должное, они действительно обладали замечательной проницательностью и сообразительностью для столь нежного возраста. Юные годами, они уже прекрасно осознавали всю важность выгодного замужества и, несомненно, эти невинные красотки уже строили в своих умах изящные планы на будущую свободу и многочисленные развлечения, когда та или иная стала бы графиней Олива и начала бы дурачить старого мужа в черных очках, как ее душе угодно. Само собой разумеется, их планам не суждено было осуществиться, хоть я и премного насладился изучением предпринимаемых ими всевозможных хитростей с целью очаровать меня. Что за прелестные взгляды милых глазок меня одаривали! Какие восхищения моими прекрасными, «изысканными» седыми волосами мне шептали! Какие только жеманные уловки ни чередовались перед моим взглядом: от серьезности до веселья, от легкой волнующей радости до чарующей слабости! Многими вечерами я непринужденно сидел на борту своей яхты, наблюдая с внутренней насмешкой, как одна, а порой две или три из этих благородных интриганок напрягали свои молодые умы в надежде изобрести новые методы, чтобы заманить старого миллионера, каковым меня считали, в брачную ловушку. Я видел их глаза, сверкавшие в ярком солнечном свете и становившиеся мечтательными в мягком сиянии октябрьской луны, которые смотрели на меня с таким чудесным неясным желанием и не менее восхитительным притворством! Я мог положить свою ладонь на обнаженную белую ручку без боязни быть отвергнутым, я мог сколько угодно удерживать маленькие цепкие пальчики в своих руках, не нанеся никакой обиды, – и таковы лишь некоторые привилегии богатства!

Я пользовался всеми видами удовольствий – а их было немало – при этом моя жена и Феррари, само собой, тоже принимали в них участие. Вначале Нина отказывалась, ссылаясь на свою скорбь из-за «недавней столь тяжкой потери», но я легко ее переубедил. Я даже попросил нескольких своих знакомых дам проведать ее, чтобы прибавить их уговоры к моим, когда я говорил с благожелательностью пожилого человека, что не пристало столь молодой особе тратить время впустую и наносить вред здоровью столь бесполезным горем. Она увидела в этом здравый смысл, должен признать, с потрясающей готовностью и быстро уступила нашим совместным приглашениям, хоть и с хорошо разыгрываемым нежеланием, говоря, что она делает это «лишь потому, что граф Олива был столь давним семейным другом и знал моего бедного покойного мужа еще ребенком».