Мария Корелли - Вендетта, или История одного отверженного

Медленно проходили дни. Для тех гуляк, которые с криками и смехом пытались поспеть за уходившим карнавалом, несомненно, часы казались короткими, будучи исполнены веселья; однако для меня, кто ничего больше не слышал, кроме тиканья моих собственных часов мести, и кто не видел ничего, кроме своих рук, которые каждую секунду подбирались все ближе к последней роковой фигуре на шахматной доске, – часы казались бесконечно длинными и утомительными. Я бесцельно бродил по городским улицам, чувствуя себя более чужестранцем, чем знаменитым дворянином, которому все завидовали, и чье богатство привлекало всеобщее внимание. Буйное ликование, музыка, многообразие цветов, которые кружились и раскачивались на знаменитой улице Толедо в то дикое время веселья, причиняли мне боль. И хоть я и привык к сумасбродным капризам карнавала, но все же в том году он казался мне неуместным, неприятным, бессмысленным и чужим.

Порой я сбегал от городского шума и бродил по кладбищу. Там я стоял, мечтательно глядя на свежую могилу Гуидо Феррари. Здесь пока еще не было могильного камня, но место находилось рядом со склепом Романи, не далее двух ярдов от железной решетки, которая заграждала вход в этот жуткий дом смерти. Мрачное восхищение испытывал я перед этим местом, и не раз я подходил к потайному ходу, сделанному разбойниками, чтобы убедиться в его сохранности. Все здесь было так же, как я и оставил в прошлый раз, кроме кучи листвы, которая стала еще больше, а кроме того, разросшиеся сорняки и колючки скрывали теперь проход еще лучше прежнего и, вероятно, затрудняли вход внутрь. По счастливой случайности мне удалось раздобыть ключ от склепа. Я знал, что для подобных помещений обычно изготавливают два ключа, один из которых хранится у смотрителя кладбища, а второй находится у владельцев мавзолея, и как раз его я исхитрился достать.

Однажды оставшись ненадолго на вилле в тишине своей библиотеки, я вспомнил, что в верхнем ящике старого дубового письменного стола, который всегда там стоял, обычно хранилось несколько ключей от погребов и других комнат в доме. Я поискал и обнаружил их все на прежнем месте, на каждом ключе крепилась надпись с обозначением замка, и я перерыл их в нетерпении, не находя нужного. Я уже собирался прекратить поиски, когда заметил огромный ржавый ключ, который завалился в самый дальний угол ящика. Я его достал и, к моей радости, обнаружил на нем надпись «Склеп». Я немедленно его припрятал, довольный столь ценным приобретением, поскольку знал, что вскоре он мне пригодится. Кладбище практически пустовало в праздничный период: никто не приходил, чтобы оставить букет цветов на священных камнях, что отмечали место последнего упокоения их друзей. Кто станет думать о смерти в дни радости и карнавального веселья? В своих частых прогулках туда я всегда был одинок; я мог бы открыть собственный фамильный склеп и спуститься вниз незамеченным, но я не стал; я лишь довольствовался тем, что при случае испробовал ключ в замке и убедился в том, что он работает исправно.

Возвращаясь с одной из таких прогулок во второй половине дня ближе к концу недели, предшествующей моей женитьбе, я направил свои шаги к молу, где заметил любопытную группу моряков и девушек, которые танцевали один из тех фантастических изящных национальных танцев, в котором весь смысл выражался страстными движениями и экспрессивной жестикуляцией. Их движения подчинялись звучному аккомпанементу гитары и звякающим ритмам тамбурина. Их красивые оживленные лица, блестящие глаза и смеющиеся губы, их веселые многоцветные костюмы, блеск бус на загорелых девичьих шеях, красные шляпы, небрежно надетые на густые черные локоны рыбаков – все это составляло картину, полную света и жизни, написанную поверх строгого фона бледно-серых и янтарных оттенков февральского неба и моря; в то время как сверху их оттеняли строгие темные стены Кастель-Нуово.

Сцена была подобна тем, которые английский художник Люк Филдес любил изображать на своих холстах. Этот современный человек, который хоть и был рожден в землях густых туманов и тяжелых дождевых облаков, все же смог, несмотря на эти недостатки, наполнить свою кисть неисчерпаемым богатством и жаром сияющих итальянских красок. Я наблюдал за танцем с удовольствием: он был полон гармонии и изящества ритма. Парень, игравший на гитаре, то и дело разражался песней на том диалекте, что подходил к музыке и танцу настолько же хорошо, насколько бутон розы подходит к ее чашечке. Я не мог разобрать всех слов этой песни, но припев повторялся, и он придавал ему всевозможные интонации и различные тона – от серьезного до веселого, от жалобного до сурового:

Буквально это означало: «Как красиво было бы пасть внезапно убитым у дверей своей возлюбленной!»

Я подумал несколько раздраженно, что в этом не было смысла – лишь глупое чувство. И все же я не мог не усмехнуться над тем босым оборванцем, который это пел: казалось, он находил неописуемое удовольствие в повторении этих строк, закатывая черные глаза в муках любовных страданий и делая глубокие вздохи, которые звучали сквозь его музыку с трогательной серьезностью. Конечно, он просто следовал привычному стилю всех неаполитанцев, а именно, обыгрывал свою песню – все они так поют и не могут удержаться от актерской игры. Но у этого мальчишки была странная плутоватая привычка делать паузу и кричать дальше жалобное «Ах!» перед тем, как добавить «Che bella cosa» и так далее, что придавало особенность и пикантность его абсурдной частушке. Он был исполнен очевидного сарказма, который выдавало выражение его лица; несомненно, это был один из самых отъявленных негодяев, что когда-либо исполнял эту песню, однако некий шарм присутствовал на его красивом грязном лице и в неопрятных волосах, так что я наблюдал за ним с интересом, довольный тем, что мог отвлечься на несколько минут от утомляющей внутренней работы мысли. И я подумал, что придет время, когда этот самый мальчишка, возможно, перепишет свою песню о «возлюбленной» в ином ключе, так чтобы не самому оказаться убитым, а скорее убить ее! Такое в Неаполе было более чем вероятно. Постепенно танец прекратился, и я узнал в одном и смеявшихся до изнеможения моряков своего старого товарища Андреа Лучиани, с которым я плавал до Палермо. Его вид подсказал мне решение одной задачи, которая занимала мой ум в последние дни, и, как только небольшая компания мужчин и женщин частично рассеялась, я подошел к нему и тронул за плечо. Он вздрогнул, удивленно оглянулся и, казалось, не признал меня. Я вспомнил, что во время нашего плавания я еще не носил ни бороды, ни темных очков. Тогда я представился, и его лицо просияло улыбкой.