Орнстейн Роберт - Психология сознания

Мы все различаем большие группы состояний нашего сознания. Вот мы смотрим, вот слушаем; вот рассуждаем, вот желаем; вот вспоминаем, вот ждем и надеемся; вот любим, вот ненавидим; и знаем сотню других вещей, каким поочередно предается наш ум. Но все это сложные состояния. Цель науки – сводить сложное к простому, и в науке психологии существует знаменитая «теория идей »: признавая огромную разницу между конкретными состояниями сознания, она стремится показать, как все это получается в результате вариаций в сочетании некоторых элементов сознания, которые всегда остаются теми же. Эти атомы или молекулы психики и есть те самые «простые идеи», как их называл Локк. Последователи Локка утверждали, что простыми идеями можно считать лишь ощущения в строгом смысле слова. Что это за идеи, сейчас не так важно. Достаточно того, что некоторые философы полагали, что под наплывающими и сменяющими друг друга проявлениями сознания они различают некие элементарные факты, остающиеся неизменными в этом потоке.

Точку зрения этих философов не особенно подвергали сомнению, поскольку, на первый взгляд, кажется, что наш обыденный опыт полностью ее подтверждает. Разве те ощущения, которые мы получаем от того же самого предмета, не всегда одни и те же? Разве одна и та же фортепианная клавиша, когда на нее нажимают с одинаковой силой, не издает один и тот же звук? Разве та же самая трава не рождает ощущение зеленого, а небо – синего, и разве не испытываем мы те же самые обонятельные ощущения, сколько бы мы ни подносили к носу один и тот же флакон одеколона? Предположить, что это не так, было бы какой-то софистикой, однако внимательный анализ показывает, что нет никаких доказательств того, что мы когда-либо дважды испытывали одни и те же телесные ощущения.

С чем мы дважды сталкиваемся, так это с самим предметом. Мы снова и снова слышим ту же самую ноту, видим тот же самый оттенок зеленого, вдыхаем запах тех же духов или переживаем тот же самый тип боли. Реальные сущности, конкретные и абстрактные, материальные и идеальные, в постоянное существование которых мы верим, как будто бы снова и снова возникают перед нашим мысленным взором и заставляют нас беспечно полагать, что наши «идеи» о них – одни и те же идеи. Далее мы увидим, что привыкли проявлять невнимание к ощущениям как субъективым фактам и просто их использовать в качестве моста, чтобы перейти к осознанию реальности, чье присутствие они обнаруживают. Когда я смотрю в окно, трава кажется мне одного и того же зеленого цвета в тени и на солнце, однако живописец написал бы одну ее часть темно-коричневой, другую – ярко-желтой, чтобы передать то реальное чувственное впечатление, которое она производит. Как правило, мы не принимаем в расчет того, как по-разному одни и те же вещи выглядят, звучат и пахнут с разных расстояний и при различных обстоятельствах. Одинаковость вещей – вот в чем нам важно удостовериться; любые подтверждающие ее ощущения будут, вероятно, рассматриваться как приблизительно одни и те же. Поэтому спонтанное утверждение о субъективном тождестве разных ощущений – плохое доказательство. Вся летопись Ощущений служит комментарием к нашей неспособности определить, являются ли два ощущения, полученные порознь, абсолютно одинаковыми. Нас больше волнует не абсолютное качество или количество данного ощущения, а его соотношение с другими ощущениями, которые мы можем испытывать в то же самое время. Когда все кругом чернo, ощущение менее черного заставит нас увидеть предмет белым. Гельмгольц рассчитал, что белый мрамор, написанный на полотне, изображающем архитектурное сооружение при лунном свете, будет, если посмотреть при дневном свете, от десяти до двадцати тысяч раз ярче, чем настоящий мрамор, освещенный луной.

Подобное различие невозможно познать по ощущению ; его приходится выводить опосредованно через ряд рассуждений. Есть факты, которые приводят нас к убеждению, что наша восприимчивость все время меняется в зависимости от обстоятельств, так что один и тот же предмет не может снова и снова вызывать у нас одно и то же ощущение. Чувствительность глаза к свету максимальна, когда глаз впервые подвергается световому воздействию, и притупляется с поразительной быстротой. Продолжительный ночной сон позволяет глазу видеть предметы при пробуждении в два раза ярче обычного, как и отдых в течение дня, когда мы просто прикрываем глаза. Мы ощущаем вещи по-разному в зависимости от того, клонит ли нас в сон или мы бодрствуем, голодны или сыты, устали или нет; мы все воспринимаем по-разному ночью и утром, летом и зимой, и, прежде всего, в детстве, в зрелом возрасте и в старости. Тем не менее, мы абсолютно уверены, что наши чувства открывают нам один и тот же мир, с теми же чувственно-постигаемыми свойствами и теми же чувственно-постигаемыми вещами в нем. Разницу в восприимчивости лучше всего доказывают разные переживания в разном возрасте, пробуждаемые в нас вещами, или различные, но естественные для нас настроения. То, что было ярким, радостным и волнующим, становится утомительным, пресным и неинтересным. Пенье птиц докучает, ветерок наводит тоску, небо пасмурно.

К этим косвенным предположениям, что ощущения вслед за переменами в нашей способности чувствовать постоянно меняются, нужно добавить другое предположение, основанное на том, чтo должно происходить в мозгу. Всякое ощущение соответствует той или иной деятельности мозга. Для того, чтобы снова возникло то же самое ощущение, оно должно было бы появиться во второй раз в неизменившемся мозгу . Но поскольку это, строго говоря, физиологически невозможно, то невозможно и не изменившееся ощущение: каждому сколь угодно малому изменению в мозгу должно соответствовать такое же изменение в ощущении, которому способствует мозг.

Все это было бы правдой, даже если бы ощущения возникали у нас не в комбинациях, образующих «вещи». Даже тогда мы должны были бы признать вопреки нашим голословным утверждениям, будто мы дважды испытали одно и то же ощущение, что подобный опыт, строго говоря, теоретически невозможен. И чтобы ни говорили о реке жизни, о потоке элементарных ощущений, конечно, был прав Гераклит, сказавший: в одну реку нельзя вступить дважды.

Но если мы легко можем доказать, что предположения о «простых идеях ощущения», повторяющихся в неизменном виде, безосновательны, насколько более безосновательным оказывается предположение о неизменности множества наших мыслей!

Ибо для нас осязаемо очевидно, что состояние нашего ума никогда не бывает одинаковым. Каждая наша мысль о том или ином предмете или явлении, строго говоря, неповторима и лишь отчасти схожа с другими нашими мыслями о том же самом предмете. Когда то же самое явление повторяется, мы должны о нем мыслить по-новому, видеть его в ином ракурсе, постигать его в других связях, отличных от тех, в каких оно нам представало раньше. И мысль, с помощью которой мы познаем его, – это мысль о нем-в-его-взаимосвязи с другими явлениями, мысль, наполненная всем этим смутным контекстом. Нередко нас самих поражают странные различия в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы недоумеваем, как всего месяц назад мы так странно отзывались о том или ином предмете. Мы, сами того не ведая, уже ушли далеко вперед от подобных взглядов. Каждый год мы видим вещи в новом свете. То, что было несбыточным, стало действительностью, а то, что нас волновало и захватывало, сделалось пресным. Друзья, бывшие для нас всем на свете, отошли на второй план, женщины, которых мы когда-то боготворили, звезды, леса и воды теперь наводят скуку; девушки, несшие на себе отпечаток бесконечности, ныне кажутся безликими, картины – бессодержательными; что касается книг, то мы не понимаем, что такого таинственного и многозначительного мы находили у Гёте или неотразимого – у Джона Милля. Вместо всего этого мы с еще большим энтузиазмом отдаемся работе, и вновь работе; полнее и глубже сознаем значение общественного долга и общественных благ.