Мартин Гилберт - Черчилль. Биография

В этот день Черчилль получил отчет о первых испытаниях танка, за что он так давно и настойчиво боролся. «Как видишь, идея приносит плоды, – писал он Клементине 17 февраля. – Но сколько усилий надо было приложить, чтобы что-то сделали! И насколько я бессилен! Ну не дураки ли они, что не используют мою голову? Или мошенники, которые ждут, пока ее не пробьет какой-нибудь залетевший осколок? Я не боюсь ранения или смерти, мне нравится здешняя жизнь, но их наглость и самодовольство порой вызывают у меня сильную злобу».

Однажды Черчилль поразил своих молодых офицеров, поставив мольберт и начав рисовать. Он рисовал полуразрушенную ферму, двор с воронками от снарядов и взрывы над деревней. Живопись давала выход психической энергии, которая в противном случае была бы направлена на политику. Тем не менее в тот же день, размышляя о контрасте, который представляло собой Адмиралтейство при нем и сейчас, при Бальфуре, писал: «Как легко ломать. Как трудно строить. Как легко выбросить, как трудно приобрести. Как легко ничего не делать. Как трудно чего-то добиться. Война – действие, энергия, риск. А эти бараны желают только пастись среди маргариток».

Черчилль постоянно заботился о безопасности солдат. Он настоятельно требовал, чтобы брустверы были достаточно толстыми, а землянки надежно укрыты мешками с песком и пр. «Все наслышаны о твоих усовершенствованиях в батальоне, – писала Клементина. – Об этом рассказывают солдаты, приезжающие с фронта в отпуск». Тогда же ее знакомый полковник написал ей из Франции про ее мужа: «Он в отличной форме, лучше чем когда-либо прежде. Полон сил и энергии, превратил свой батальон из средненького в очень хороший».

Артобстрелы резерва продолжались. «Даже за деревней снаряды преследуют нас. Над полями, распаханными взрывами, свистит шрапнель, – писал Черчилль Клементине. – Можно жить спокойно и на краю пропасти, но я понимаю, как устают люди, если это продолжается месяц за месяцем. Все возбуждение пропадает, остается только тупая злость. Этим вечером мы снесли им одну колокольню, а они в отместку обстреляли нас. Во время артобстрелов немецкие аэропланы летают совершенно свободно, презирая наши зенитные установки. Никаких сомнений, у кого господство в воздухе!»

26 февраля Черчилль в третий раз вернулся на ферму Лоуренс и в траншеи. Уже выпал снег, но внутри надежно укрепленного мешками с песком помещения было даже жарко, а спать было спокойно и удобно. На другой день двое из его батальона погибли из-за недолета собственных снарядов. На следующий – немецкие снаряды убили троих. В последний день на передовой погибли еще шесть человек.

Черчиллю предстоял семидневный отпуск. Батальон вернулся в резерв, и он рано утром 2 марта поспешил в Булонь, откуда на эсминце добрался до Дувра и к вечеру уже был дома. Он собирался отдохнуть, повидаться с друзьями, с матерью, пару раз сходить с Клементиной в театр и посетить лишь одно публичное мероприятие – представление его портрета в Либеральном клубе, где, как он считал, можно будет произнести речь. Других общественных мероприятий не намечалось. Однако, оказавшись дома, он, к своему удивлению, узнал, что в ближайшие пять дней Бальфур намерен представить бюджет флота. Черчилль решил принять участие в обсуждении и осудить то, что ему представлялось ошибкой правительства, – отсутствие активных действий на море, а также изложить собственные соображения по поводу неэффективности войны в воздухе.

3 марта, отложив прежние планы, Черчилль работал над выступлением. Вечером мать устраивала ужин в его честь, на который пригласила кое-кого из тех, кто пытался примирить Черчилля с Фишером. Среди приглашенных был и вызванный телеграммой из Манчестера редактор Manchester Guardian Ч. П. Скотт, один из самых активных сторонников возвращения Фишера в Адмиралтейство.

На следующий день, к негодованию Клементины, ее муж пригласил Фишера на Кромвель-роуд. «Не трогайте моего мужа! – взорвалась она во время обеда. – Вы уже однажды сломали ему жизнь. Оставьте его в покое!» Но Черчилль по-прежнему был очарован Фишером, хотел снова работать с ним и знал, что тот до сих пор популярен в стране. Еще месяц назад, с началом кампании в прессе за возвращение Фишера, он писал Клементине: «Фишер без меня станет катастрофой. Только я умею обращаться с ним». Теперь он видел возможность возвращения Фишера, а заодно и своего собственного.

Вечером 5 марта Фишер с Черчиллем встретились снова. Черчилль прочитал ему речь, с которой собирался выступить через два дня. Он хотел не только подвергнуть критике деятельность Бальфура на посту первого лорда Адмиралтейства и оправдать собственную – он собирался закончить призывом вернуть Фишера. В четыре часа утра Фишер написал Черчиллю: «Я не спал и думал о том, что вы говорили мне прошлым вечером. Это эпоха в вашей жизни! Я буду лишь скромным орудием! Такое доказательство вашего исключительного видения целей войны окажет (и справедливо) огромное влияние на вашу популярность. Так оседлайте эту популярность!»

Клементину все равно очень беспокоило восстановление отношений мужа с Фишером. Она считала его дезертирство с поста в мае 1915 г. предательством, которое привело к падению ее мужа, и опасалась, как бы он еще раз не использовал свое влияние во вред. Весь день 6 марта она уговаривала Черчилля не выступать в прениях и вернуться в армию. Но он был настроен решительно. К этому его подталкивал и Ч. П. Скотт, которого Фишер уговорил встретиться с ним еще раз. «Я настаивал, что в политическом смысле не может быть никаких сомнений, что он гораздо полезнее в парламенте, чем на фронте, – записал Скотт в дневнике. – Что касается флота, нельзя терять и дня для исправления серьезных и всеми признанных недостатков. Но все, что связано с оживлением армии и о чем у него есть четкие представления, рухнет, если он уедет».

Вечером за ужином у Черчиллей на Кромвель-роуд присутствовали Асквит с супругой. Их дочь Вайолет позже вспоминала: «Когда Марго Асквит сказала Черчиллю, что сожалеет, что он собрался выступать в парламенте, он, сверкнув глазами, ответил, что ему чрезвычайно важно высказаться о флоте». Марго, по словам дочери, была убеждена, что Черчилль мечтает о сильнейшей оппозиции, которую сам думает возглавить. Асквит тоже пытался отговорить Черчилля от выступления, но тщетно. Утром в день начала дебатов к Черчиллю опять зашел Ч. П. Скотт и сказал, что выступить с такой речью требует больше мужества, чем война в окопах. Пока Черчилль вносил последние поправки в выступление, пришло письмо от Фишера. Он опасался, что Асквит отговорил Черчилля выступать. «Может, я уже слишком поздно? – беспокоился он. – Но судьба вложила изюминку в ваши уста. Истинный премьер-министр! Как у лидера оппозиции у вас нет соперников!»