Мартин Гилберт - Черчилль. Биография

Следующим вечером Черчилль и Фишер увиделись снова. Черчилль так и не решил, как ему следует поступить. Макс Эйткен пытался убедить его остаться в Лондоне и выступить, но по размышлении он все же решил вернуться во Францию. «Я почувствовал себя не готовым принять ваш совет, – написал он Эйткену, уже вернувшись в Плугстерте. – Инстинктивно я был согласен с вами, но у меня здесь обязательства, от которых нельзя отказаться. Я также не чувствую сил, необходимых для решения огромных задач, о которых вы говорили. Дело в том, что мои интересы слишком очевидны и никто не знает, насколько это может повлиять на мнение окружающих». Что это были за «огромные задачи»? Возглавить оппозицию либералов и консерваторов? Стремиться к смещению Китченера и даже Асквита?

Под давлением Клементины Черчилль согласился уехать во Францию. Одному из либералов, активных критиков Асквита, он сказал, что надеется вернуться до завершения дебатов по бюджету армии. «Осмелюсь предположить, что примерно через неделю я смогу вернуться в палату общин, – написал он и поинтересовался: – Есть ли вероятность, что дебаты продлятся и на следующей парламентской неделе? Если да, черкните мне пару строк, и я снова настроюсь на тему, о которой говорил вам».

13 марта Черчилль вернулся на Западный фронт. По дороге в Дувр он повторил Клементине аргументы в пользу перехода в парламентскую оппозицию. Клементина, еще недавно не желавшая его отправки на Западный фронт и так боявшаяся за него, теперь скептически оценивала его политические шансы по возвращении в Лондон. Она опасалась, что его обвинят в непоследовательности и беспринципности, если он оставит батальон, который возглавил всего два месяца назад. Но Черчилля это не убеждало. Он написал заявление Асквиту с просьбой освободить его от командования. Письмо он переслал Клементине вместе с заявлением, которое просил передать в информационное агентство Press Association.

Расстроенная Клементина отправилась к Карсону в Роттингдин, на южное побережье. Он советовал Черчиллю не торопиться с возвращением. Черчилль между тем переправился в Булонь, потом поспешил на восток, в Плугстерт. Его батальон был в траншеях на передовой. По дороге, подумав, он решил, что Клементина права: если вернуться к концу дебатов, это может показаться суетливостью. Этим же вечером он отправил Асквиту телеграмму, аннулируя свое заявление. Асквит прислал на Кромвель-роуд личного секретаря, чтобы забрать заявление для Press Association. Клементина, только что вернувшаяся из Роттингдина, отдала его с облегчением.

Но отзыв письма был лишь временной передышкой. Черчилль твердо решил вернуться на политическую сцену. Оставался один вопрос – когда? «Ты увидела меня очень слабым, глупым и психически неустойчивым на этой неделе, – написал он Клементине в первый вечер по возвращении в батальон. – Двойственные обязательства, в равной степени почетные и ответственные, раздирают меня. Но я уверен, мой истинный боевой пост – в палате общин». Через три дня, будучи в резерве, он попросил ее связаться с Гарвином, Скоттом и остальными: «Не давай им заснуть или подумать, что я вышел из игры». Через день, читая отчет о дебатах по армии, в которых надеялся принять участие, он написал ей: «Насколько иначе я бы все сделал! Моя убежденность крепнет с каждым днем – мое место там, и я способен занять его с честью и пользой для общества».

По возвращении в батальон Черчилль узнал, что бригадир недоволен его чрезмерной мягкостью в наказаниях. Он немедленно подготовил статистику, чтобы показать, что с тех пор, как командует батальоном, сократилось количество как нарушений, так и наказаний. Вечером после возвращения он посетил соседние батальоны, о чем рассказал Клементине: «Те же самые условия – разбитые дома, землянки, заваленные мешками с песком, траншеи, густо опутанные колючей проволокой, воронки от снарядов, кладбища, усеянные маленькими крестами, разбитые дороги и солдаты в хаки. И так на сотни и сотни миль по обе стороны. Несчастная Европа! Только отдельные винтовочные выстрелы и редкие пушечные залпы нарушают вечернюю тишину. Приходит мысль: какую выгоду получают народы от своих армий? Где я больше могу способствовать победоносному миру – в палате общин или в окопах? – спрашивал он. – Это – единственный вопрос. Поверь, если бы моя жизнь могла принести пользу, я бы не пожалел ее».

Еще одно событие армейской жизни ненадолго нарушило спокойствие Черчилля – уход командира бригады. Внезапно повышение, на которое он рассчитывал с января, оказалось реальностью. Но должность отдали другому офицеру Гренадерского гвардейского полка, который был на три года моложе Черчилля. «Это показывает, – убеждал он жену, – что здесь у меня нет перспектив. Мое место – парламент». «Прошу, не думай, что меня страшат трудности и риски, – написал он Гарвину с фермы Лоренс 20 марта, – или что я увиливаю от принятия решения. Мне действительно не хочется покидать армию (и это тем более странно, что я могу сделать это в любой момент), но больше всего меня заботит, чтобы мое возвращение совпало с обстоятельствами, в которых я смогу быть максимально полезным».

Клементина надеялась, что муж окунется в заботы армейской жизни и забудет о политике. Но он больше не мог найти покоя и на фронте. Через день он написал ей: «Не разубеждай друзей, которые ждут моего возвращения». Она же хотела, чтобы он оставался во Франции, возглавил бригаду, и всячески старалась угомонить его. «Если проявишь терпение и дождешься возможности, – ответила она, – будущее в твоих руках».

Письмо Клементины всколыхнуло в нем обиду на неоправданное отстранение его от влияния на ход войны. Он отказался от должности и годового жалованья в 4300 фунтов, не желая в такое время занимать синекуру; он прослужил пять месяцев на фронте, ревностно выполняя нелегкие обязанности, к полному удовлетворению начальства и на пользу офицерам и солдатам; у него признанное положение в общественной жизни Британии, завоеванное годами активной деятельности; он заслужил такой авторитет у соотечественников, каким обладают не больше трех-четырех человек. Британия сейчас переживает тяжелый кризис. Все внутренние проблемы так или иначе оказывают влияние на условия войны и будущего мира. Он считал, что не может отказаться от дискуссий по ним и избавить себя от ответственности за принятие решений. «Разве не могут эти факты, – спрашивал он Клементину, – сами по себе служить ответом на все колкости и кляузы?»

Почти годичное отстранение от властных полномочий и невозможность влиять на принятие решений вызывали у Черчилля злость и отчаяние. Но его вера в свои способности и в свою популярность не поколебалась. «Дорогая моя, – написал он Клементине 22 марта, – не надо недооценивать вклад, который я внес в общее дело, и прочность моего политического веса, приобретенного годами работы во власти. Враждебность и газетные нападки преходящи. Но публичный человек, который действительно известен широким массам людей, не может потерять своего места в государственной системе, если только это не связано с его личностью и честью».