Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Затем он прочел доклад Ясинского о моей собственной экспедиции и лестные отзывы Вельгорского о моем старании и преданности. Он крепко пожал мне руку и поблагодарил за то, что я служу примером своим соотечественникам и даже испробовал себя в опасном деле, совершенно новом для меня, чем заслужил себе еще больше чести. Он сказал мне: «Раньше вы работали только у себя в кабинете и приносили пользу родине своими знаниями и талантами; вы, конечно, вернетесь к своим прежним занятиям, когда, с Божьей помощью, мы победим врага и в нашей стране восстановится мир и спокойствие. Сегодня же нам нужнее всего храбрые солдаты… Пример, который подаете вы, богатые вельможи из самых знатных семей, не может не произвести самое большое впечатление, потому что вы жертвуете ради родины гораздо большим, чем другие… Я хотел бы, чтобы все сражались без лишних раздумий, беспокойств и не вмешивались в дела, которые их не касаются. Посмотрите, какие трагические события происходили в Варшаве – и почти на моих глазах!.. Толпа позволила себе непростительные крайности, которые я вынужден был строго пресечь… Позавчерашний день останется несмываемым пятном в истории нашей революции, и я могу уверить вас, что две проигранные битвы принесли бы нам меньше позора, чем этот несчастный день: наши враги обязательно воспользуются им, чтобы составить о нас дурное мнение в глазах всей Европы!.. Передайте Вельгорскому, скажите всем нашим соотечественникам в Литве, как глубоко я опечален этим неожиданным событием! Еще более опечален я теми жесткими мерами, которые вынужден буду принять, но я свое решение принял и, вопреки той снисходительности, в которой меня обвиняют, я сумею сурово наказать виновных, так как того требуют интересы нашего государства и надежда на успех нашего дела».

Лицо Костюшко, бывшее обычно спокойным и вежливым, все более оживлялось по мере того как он говорил. Нас прервал приход нескольких членов Высшего совета, которые явились за приказаниями генералиссимуса, и депутации от города – с оправданием магистрата за то, что он не смог предотвратить 28-го числа бесчинства толпы простонародья: причиной этого была указана слабость городского гарнизона.

Костюшко принял эту депутацию с достоинством и высказал ей суровые упреки. Он сказал им, что его солдатам хватает сражений с врагом, что он не может употреблять часть своих военных сил на поддержание общественного порядка в Варшаве. Если бы городская гвардия была хорошо организована, ее начальники – более бдительны, полиция – активнее, а магистрат – менее беспечным, то скандальных событий 27-го и 28-го могло бы не произойти. Он прибавил, что каждый владелец собственности должен быть заинтересован в сохранении внутреннего порядка в городе, так как его состояние и личная безопасность зависят от мер, принимаемых для предотвращения народных волнений. Лично он не может быть одновременно генералиссимусом армии и начальником варшавской полиции. Он повторил свои требования провести самое подробное расследование всего, что происходило в эти несчастные два дня, и сделать ему об этом самый точный доклад; разыскать самых ярых бунтовщиков и всех наиболее виновных и арестовать их впредь до его нового распоряжения [43].

После этого Костюшко отослал от себя депутацию и, обернувшись ко мне, сказал, что вынужден отлучиться на несколько часов, так как услышал залпы орудий, которыми его аванпосты подали знак, что в неприятельском лагере началось какое-то движение. Он прибавил, что я, отобедав с ним, смогу в тот же день отправиться обратно и что по возвращении он передаст мне свои письменные распоряжения для Вельгорского и некоторые устные указания.

За то время, что Костюшко отсутствовал, я обошел лагерь с одним из его друзей-офицеров. Там царили порядок, спокойствие и искреннее веселье. Воинственный настрой солдат свидетельствовал о желании сражаться с врагом и о вере в победу под началом вождя, покрывшего себя славой и заслужившего любовь и доверие всех, кто его окружал. Вряд ли где-нибудь в военное время мог быть более глубокий мир и спокойствие, чем в этом лагере, где всего было в полном достатке, где артиллерия, кавалерия и инфантерия были в равной степени хорошо организованы и снаряжены. Офицеры, к которым я обращался с разговором, были преисполнены любви к родине, преданности своему делу и восхищения своим вождем. Некоторые солдаты жаловались только на бездействие и на то, что будучи почти каждый день поднимаемы по тревоге, не получают приказа атаковать врага и сражаться с ним. Впрочем, они добавляли, что генералиссимус лучше знает, что делать, и что он откладывает битву лишь для того, чтобы иметь более верный успех. Один старый капрал, качая головой, сказал мне сердито, что тот пушечный залп, который недавно раздался, был лишь ложной тревогой со стороны неприятеля, не решавшегося напасть, и что сегодняшний день, так же как и предыдущие, пройдет без всяких решительных действий.

И действительно, пушечных залпов больше не было. Через несколько часов Костюшко вернулся. В своей палатке он прилег, пригласил меня присесть подле него и долго рассказывал, что я должен передать Вельгорскому от его имени. Он просил его не отказываться от командования армией Литвы, убеждал его набраться терпения и не отчаиваться из-за плохого состояния своего войска и тех препятствий, с которыми он сталкивается при выполнении полученных приказов. Он призывал его поддерживать бодрость духа в обществе и сохранять строгую субординацию в армии, советовал ему не ввязываться в дело, результаты которого могли оказаться гибельными, если придется потерпеть поражение и отступить, оставив Литву русским и тем дав им возможность подойти на подкрепление к войскам, стоявшим под Варшавой. Костюшко пояснил, что российские и прусские силы, стоявшие перед ним, настолько значительны, что он может только сдерживать их, не будучи в состоянии их успешно атаковать. В конце он поручил мне заверить Вельгорского, что если его планы, о которых он пока не может мне сообщить, осуществятся, то он сможет через несколько недель послать в Литву генерала Мокрановского с корпусом в восемь-десять тысяч человек и колонной артиллерии.

Я рассказал Костюшко о своем проекте, который хотел представить Временному совету и от которого меня отговаривал Вавжецкий: послать несколько корпусов волонтеров к прежним границам с Россией. Он горячо одобрил этот проект и прибавил, что его польза уже была доказана определенным успехом: мои попытки продвижения в сторону Минска и диверсия Вавжецкого в сторону Курляндии имели положительный результат: эти вылазки в противоположных направлениях мешали соединению различных русских корпусов и не позволили неприятельской армии бросить все свои силы против армии Литвы. Он заверил, что это уже было большим успехом, так как вполне вероятно, что армия Литвы, с ее слабыми средствами, не выстояла бы до сих пор против хорошо обученных и численно превосходящих сил противника.