Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1

Костюшко поручил мне отстоять свой проект и настаивать на своем решении самому возглавить эту экспедицию, благодаря которой я заслужу тем более чести, что такое предприятие очень опасно; обязать Вельгорского доверить мне отряд кавалерии и моих стрелков и отдать под мое начало ополчение, состоящее из дворянства разных областей. Он подсказал мне, что наиболее полезной будет экспедиция в сторону Ливонии и Курляндии, чтобы вынудить русских разделить свои силы, направленные против Вавжецкого, облегчить нам обоим сообщение между собой и согласованные действия, которые помешают неприятелю сосредоточиться в окрестностях Вильны.

Из палатки Костюшко мы перешли к накрытому под деревьями столу. Тот более чем скромный обед в компании десятка приглашенных никогда не сотрется из моей памяти. Он был украшен присутствием великого человека, которым восхищалась вся Европа. Этот человек был ужасом для врагов и кумиром всей нации. Возведенный в достоинство генералиссимуса, он не имел иного честолюбия, кроме желания служить своей родине и сражаться за нее. Он всегда оставался скромным, любезным и мягким, не носил никаких знаков отличия той высшей власти, которой был облечен, был одет в редингот из плохого серого сукна, а его стол был сервирован не лучше, чем у любого субалтерна. Такой человек не мог не вызывать во мне чувств уважения, восхищения, почтения, которые я неизменно испытывал к нему во все периоды моей жизни.

После обеда он передал мне пакет, адресованный Вельгорскому, и подписал все патенты, которые я представил ему на офицеров моего корпуса стрелков. В большом волнении я расстался с ним и проехал через Варшаву не останавливаясь, чтобы как можно быстрее вернуться в штаб-квартиру армии Литвы.

Нашел я Вельгорского в Вороново, в девяти лье от Вильны. Наш лагерь в Литве сильно отличался от того, который я недавно покинул. Я не знаю, на кого следует возложить вину за эти оплошности: большинство офицеров штаба играли по-крупному в штабе главнокомандующего, где стоял, к тому же, обильно сервированный стол, – тогда как солдатам не хватало продовольствия, а лошадям – фуража. Так же очевидно было и то, что наша армия находится как бы на отдыхе, не обременяя себя чувством опасности, тогда как Вильна, без всяких средств защиты, оказалась предоставленной своей судьбе.

Российские войска, стоявшие лагерем под Солами, в ночь с 17 на 18 июля внезапно покинули свою позицию, продвинулись ускоренным маршем в сторону Вильны и атаковали наши аванпосты на рассвете 19-го. К полудню колонна генерала Кнорринга вынудила поляков покинуть батареи, защищавшие подходы к городу со стороны Остробрамских ворот. В это же время колонна Николая Зубова направлялась к предместью Заречье. Атака на эти два пункта сопровождалась ожесточенной канонадой и продолжалась до семи часов вечера.

19-го числа польский корпус под началом генерала Мейена, стоявший в Неменчине, в одном лье от Вильны, был вынужден отступить. Храбрый генерал Ежи Грабовский долго держался во главе совсем слабого гарнизона внутри города, причем стоял твердо, несмотря на яростные атаки русских и их убийственную артиллерию, против которой, за неимением достаточного количества орудий, ничего нельзя было сделать.

Горожане Вильны являли чудеса храбрости, отчаянно бросаясь на неприятеля, который проник с двух разных сторон в предместья города и поджег все дома, к которым сумел подступиться. Мои стрелки, из которых в Вильне находилось не более трех десятков, так как все остальные несли службу в лагере, бегом заняли позиции на высоких стенах и крышах домов, откуда стреляли в неприятеля, не делая промахов, но сами оставались недоступными для выстрелов.

Храбрый артиллерийский офицер Горновский увидел, что одни из городских ворот, Остробрамские, вот-вот будут выбиты неприятелем, и подоспел туда с горсткой смельчаков, подтащив с собой пушку, которую нацелил прямо на ворота. Когда неприятельская колонна вышибла ворота и уверенным шагом уже направлялась в город, он так удачно пустил в дело эту единственную пушку, заряженную картечью, и оказал вместе с малым числом своих смельчаков такое упорное сопротивление, что русские вынуждены были отказаться от атаки в этом месте и отступить.

Однако русские стянули все свои силы в окрестности Вильны и продолжали яростно атаковать город. В это время наша штаб-квартира продолжала еще оставаться в Вороново. 19 июля в одиннадцать часов вечера Вельгорский получил донесение от генерала Мейена, защищавшего батареи перед Вильной, что он вынужден был пробиваться через неприятельские войска и отступить в Соленики, в одном лье от города; что Ежи Грабовский, который противостоял неприятелю лишь с несколькими сотнями человек, не может оказывать длительного сопротивления и будет вынужден покинуть город; что в этом случае русские неизбежно захватят город, если армия Вельгорского немедленно не придет на помощь.

Мы покинули Вороново в час ночи, оставив там свой обоз под охраной резерва в две тысячи человек под началом Павла Грабовского. После непрерывного ночного перехода мы прибыли к полудню в Яшуны, в четырех лье от Вильны. Наш артиллерийский обоз был почти не в состоянии более двигаться: лошади падали прямо на дороге от голода и усталости. Солдаты тоже были полумертвыми от усталости, так как уже несколько дней у нас не было продовольствия. Офицеры вслух жаловались на то, что генерал затянул пребывание в Вороново, не сумев предвидеть приближения врага к Вильне и помешать ему.

Печальным было положение армии под Вильной в то время, когда мы остановились в Яшунах, чтобы немного отдохнуть. Именно туда срочно прибыл Ян Вейсенгоф, чтобы сообщить Вельгорскому обо всем, что произошло в Вильне, и чтобы побудить его ускорить свой марш. Генерал немедленно послал своего адъютанта с распоряжениями Мейену и Грабовскому удерживать свои позиции и сообщить им, что он сам находится на марше недалеко от Вильны с корпусом в шесть тысяч человек. Когда его адъютант прибыл в Коржич, что в одном лье от Яшун, то обнаружил там сильный казачий отряд. Он сразу вернулся, чтобы известить генерала о том, что сообщение между Вильной и Коржичем перерезано неприятелем. Вельгорский был чрезвычайно обеспокоен и, будучи в неведении относительно судьбы Вильны, не знал, в каком направлении ему следовало двигаться, если город уже будет занят неприятелем. Он обратился к окружавшим его офицерам и спросил, кто из них возьмется пробраться в окрестности Вильны, чтобы добыть ему точные сведения, захвачен ли город неприятелем или еще сопротивляется. Я сказал, что могу взять на себя это опасное поручение, если он даст мне два десятка кавалеристов; я заверил генерала, что, имея многие владения в окрестностях Вильны, я смогу найти там проводников и проехать окольными дорогами до самого города. Вельгорский был в восторге от моей решимости. Мои друзья отговаривали меня от этого безрассудного намерения, а некоторые офицеры насмешничали, называя его между собой «фанфаронадой». Однако нельзя было терять ни минуты, и я направился прямиком на Коржич: там я уже не встретил казаков, но узнал, что их много на дороге в Вильну. Тогда я свернул влево, через свои леса, в которых знал каждую тропинку, и добрался без приключений до деревни, расположенной в полулье от Вильны; здесь я нашел около восьмидесяти наших волонтеров, которые предупредили меня не ехать дальше, но сообщили, что город еще сопротивляется. Я набросал несколько слов карандашом для Мейена и Грабовского, чтобы сообщить им о приближении нашей армии, и отдал эту записку надежному крестьянину, который и отнес ее по назначению. Я же привел мой эскорт обратно в Коржич и оставил его там наблюдать за передвижениями неприятеля, а сам присоединился к Вельгорскому, которого встретил уже на марше на некотором расстоянии оттуда.