Фредрик Олссон - Конец цепи

Это был последний стих.

Первый вертолет приземлился поздно вечером, и еще несколько должны были прибыть в течение ночи. Франкену предстояло пожимать руки президентам и премьер-министрам, их ближайшим помощникам и членам семей. И даже если он знал, что время от времени его будет одолевать любопытство, все равно не собирался спрашивать почему.

Почему именно эти люди оказались здесь.

У него уж точно и мысли не возникло бы задать такой вопрос.

Просто так было сказано. Никто не мог спасти всех, только небольшое количество. И приходилось выбирать, кого именно, и таким образом это бремя переходило к кому-то другому.

И абсолютно не имело смысла обсуждать правильность такого подхода, никто не заслужил того, что случилось, и оценить, кто имеет право спастись, а кто нет, было просто невозможно. Речь шла об отчаянной попытке сохранить человека как вид. И тогда личности не играли никакой роли.

Гигантскому авианосцу предстояло оставаться в море так долго, как это потребуется. И в конце концов зараза должна была исчезнуть, и тогда, но не раньше, им следовало вернуться на землю.

Пожалуй, это могло получиться. Лучшей возможности не существовало. Наверное.

Но что-то ведь требовалось делать, и они приняли такой план. Франкен уже слышал, как команда называла их корабль Ковчегом. А его за глаза, возможно, Ноем. И ему не нравилось это.

Не потому что сравнение было плохим.

А поскольку оно соответствовало истине, какой бы пугающей она ни выглядела.

За такими заботами проходил час за часом. Настроение на борту оставляло желать лучшего, и у всех новоприбывших были красные от слез глаза и одновременно бледные и испуганные лица, и никто не ставил под сомнение необходимость такого шага, но и благодарности от кого-то тоже вряд ли стоило ожидать.

Когда пришла ночь, закончились первые сутки новой эры, и к тому моменту они четко выполнили все пункты своего плана.

С двумя исключениями.

Их собственный вертолет пропал с радаров.

И Коннорс не отвечал на вызовы.

В каждом месте тишина имеет свои оттенки.

И когда пришла ночь, а новости уже было невыносимо смотреть и слушать, снова наступило безмолвие, но оно звучало чуть иначе, чем прежде.

Вильям затопил камин, не из-за холода, а чтобы услышать потрескивание огня. Оно каким-то образом успокаивало, как бы показывало, что природа продолжает функционировать и что, по крайней мере, пламя, воздух и сила притяжения взаимодействуют, как они и должны, и что даже если человечество исчезнет, что-то все равно выживет.

И они сидели там. Слушали, как пламя пожирает дрова.

Жизнь катилась к концу, и единственное, что им оставалось, – только ждать.

– Мы собирались отпраздновать годовщину нашего знакомства, – сказала она, хотя ее никто и не спрашивал.

Не для того, чтобы рассказать, просто ее мысли находились именно там. Она смотрела на огонь, и одиночество не так сильно угнетало, когда они делили его на двоих.

Вильям не ответил.

И она рассказала в деталях, как строились их совместные отношения, о вечере в ресторане, как она рассердилась, когда он не появился, и насколько бессмысленной представлялась эта злость сейчас. Об их планах на будущее. О местах, где они хотели жить, о работе, которую хотели иметь, об отпусках, которые собирались проводить вместе.

Будущее. Они разговаривали исключительно о нем. Просто не сомневались, что оно ждет их впереди.

– А потом мы думали стать родителями.

Жанин сказала это между делом. И не думая вызвать сочувствие. Просто в качестве одной из мыслей, которые требовалось высказать, словно они, пожалуй, смогли бы выжить, если бы она произнесла их вслух и не позволила умереть вместе с ней самой.

И Вильям посмотрел на нее через отполированную до блеска поверхность стола.

На нем наискось лежала скатерть, вязанная крючком, или на спицах, или как там назывался метод, позволявший удерживать светло-коричневые нити вместе. Некогда кто-то вложил в нее массу времени и труда, а сейчас ее просто оставили, и она уже не имела никакого значения, когда мир рушился вокруг.

– Мы собирались назвать его в честь какого-нибудь ученого, – поведала Жанин. – Речь всегда шла о мальчике, когда мы разговаривали об этом.

Она виновато пожала плечами, словно в подобных мыслях было нечто крамольное.

– Александр, как Белла. Исаак, как Ньютона. Христофор, как Колумба, ты знаешь такие имена. Мы хотели назвать его в честь того, кто изменил мир.

Вильям сидел неподвижно, ничего не говорил.

В воздухе носилась масса слов, которые ему требовалось сказать.

Созданных именно для такой ситуации, в любом случае казавшихся клише, но какая разница, если бы они смогли сделать свою работу? Слова, ставшие клише, поскольку они утешали, и опять же, кто же захочет, чтобы его хоть как-то ободрили, когда вокруг царят страх, неуверенность и хаос?

Но он промолчал. Отвел взгляд в сторону. Просто кивнул.

Когда-нибудь все твои желания сбудутся.

Следовало ему сказать.

Для тебя еще ничего не потеряно.

Но он знал, что тем самым соврет.

И не сомневался, что как раз ложь она и не хотела слышать.

Взамен он остановил взгляд на огне, по другую сторону от него, буйстве красок, колеблющихся языках пламени на задней стенке камина.

И они сидели молча вдвоем.

Как долго, он не знал.

Тишина заключила их в свои объятия.

И он испытал приятное ощущение.

Покой.

И это удивило его. Именно оно пришло к нему тогда, в тот вечер, он просто не понял этого. Тишина, покой, умиротворенность.

Но тогда покой принесла горячая вода, наполнившая ванну вокруг него, продолжавшая стекать на пол, сделавшая его тело как бы невесомым. Освободившая от всех, ранее постоянно мучивших мыслей.

Теперь не вода сделала это, а тепло, наполнившее комнату. И сейчас он не собирался умирать.

Вильям почувствовал, что если когда-нибудь и будет правильный момент поговорить об этом, то именно сейчас.

– Мы удочерили ее, – сказал он наконец.

Они сидели молча так долго, что его голос удивил ее, и она посмотрела на него, увидела профиль на фоне огненных бликов в темноте.

Ей не понадобилось даже задумываться. Она сразу поняла, что Вильям имеет в виду, это была его вторая печаль, от которой он никак не мог избавиться. И пусть все говорили, что он ни при чем и винит себя совершенно напрасно, от этого у него становилось только тяжелее на душе, и он старательно избегал данной темы.

Но сейчас заговорил сам.

Тихо, медленно, смотря в сторону.

– Для нас она была родной дочерью, – сказал он. – Но для нее…

Он колебался какое-то мгновение, превратившееся в секунды, и тишина продолжалась бог знает как долго, но Жанин не торопила его.

– Она считала, что мы обманули ее, – сказал он наконец. – Словно были ее родителями, а в один прекрасный день как бы от нее отказались. А мы не могли понять. Для нас ничего не изменилось, для нас не существовало никакого до и никакого после, но для нее… – Он пожал плечами. – Я думаю, это стало началом конца.