Фредрик Олссон - Конец цепи

Она говорила по-прежнему тихо, спокойно и вкрадчиво, но четко и не сводя с него глаз.

– И извини меня, но порой, когда видишь кого-то, несущего ношу, которая ему явно не по силам, хочется попросить его отдать свой мешок.

Он покачал головой.

И все началось тихо, столь же грустно и медленно, как она говорила сейчас, но его голос постепенно набирал силу и становился громче и резче, пока он не зарычал и его глаза не заблестели, и он не знал, что с ним происходит, но закончил тем, что меньше всего собирался делать.

Ведь кем она, собственно, была?

Кем она, собственно, была, чтобы рассказывать ей о том, как он себя чувствовал?

Какое право имела задавать вопросы о его жене, его дочери? Что она, собственно, знала? Да ни черта, конечно!

И чем могла помочь, если ее хватало только на то, чтобы стоять и притворно вздыхать сочувственно?

Казалось, назревавший годами нарыв лопнул, и гной вырвался вместе с отравленной им кровью наружу, и он испытал огромное облегчение, когда сейчас мог винить кого-то другого, рычать, словно Жанин являлась причиной всех его бед, и, даже зная, что это не так и что он пожалеет об этом, как раз сейчас он получал огромное удовольствие и не собирался кончать.

– Она умерла, – прохрипел он со злостью, словно Жанин приложила к этому руку. – Довольна? Моя дочь умерла, а я не увидел этого, должен был, но не смог. Не заметил, что происходит, не оказался рядом, когда все случилось, и не мог ничего поделать, было уже слишком поздно. А потом не сумел справиться с горем, и моя жизнь покатилась под откос. Моя и Кристины, а сейчас нет и ее тоже, и, по-твоему, ты можешь снять с меня эту ношу? Неужели ты способна на подобное? Снять с меня такой груз и пронести немного, а потом я буду чувствовать себя хорошо снова?

Всему есть предел, человек не может рычать бесконечно.

В конце концов ему надо перевести дыхание, и тогда он начинает слышать себя, в конце концов необходимо поменять тональность.

И Вильям дошел до этой границы сейчас, сжал зубы, ему нечего было сказать больше, и на смену вспышки злости пришло раскаяние, как похмелье после опьянения, а потом он как бы начал медленно трезветь.

Против своей воли. Он не хотел становиться трезвым. Приятно было чувствовать, что во всем виноват кто-то другой. И он развел руки в сторону, предлагая ей уйти, исчезнуть, прежде чем это перестанет быть ее ошибкой. Как бы говоря ей: исчезни, пока я не стал виноват во всем снова.

Жанин стояло неподвижно. Смотрела на него.

Без злости. С грустью, но не за себя. А за него. Человека, даже толком не сумевшего избавиться от давящего на него невыносимого напряжения, который кричал на нее, обвиняя в тысяче грехов, хотя ему следовало обвинять в них себя. Того, с кем она была знакома меньше недели, но, казалось, ставшего ей ближе многих из тех, кого она знала всю свою жизнь.

Человека, только что отругавшего ее, хотя он, судя по всему, этого не хотел.

Послание было не одно, их было несколько.

Они давно приобрели законченную форму и лежали в сейфе каждое в своем запечатанном конверте, с собственным обозначением, и относились к разным сценариям, сформулированным Коннорсом много лет назад.

Казалось, в другое время.

Нет, пожалуй, в другом мире, пока еще существовавшем где-то, где все было как бы понарошку и со стороны напоминало настольную игру, отдохнув за которой можно было, поужинав, отправляться спать, пожалуй пропустив в промежутке стаканчик виски.

И где-то они все перешагнули в этот мир. Выглядевший невероятным и немыслимым в ту пору. А сейчас он стал реальностью. И Франкен рылся среди конвертов в поисках правильного.

Он был большой и толстый и весил по крайней мере пару килограммов.

«Сценарий ноль».

Такая надпись красовалась на нем снаружи, и, запечатав, они убрали его вместе с остальными и надеялись, что им никогда не придется открыть ни один из них вновь.

В особенности этот.

Он положил его на стол перед собой, а другие убрал обратно в сейф и запер.

И долго смотрел на него. Словно он держал «послание потомкам», некогда отправленное самому себе. Стоял, не спускал с него глаз и даже смог вспомнить мгновение, когда они закрывали его, он и Коннорс, в этом же офисе. Всю серьезность и надежду, сопутствовавшие им тогда. Уверенность в том, что речь идет о далеком будущем, настолько далеком, что его, казалось, не существовало. Однако сейчас оно стало явью и находилось прямо перед глазами. И настоящее, в котором они тогда пребывали, сейчас оказалось далеко позади, поблекнув, словно оно было просто сном и фантазией и никогда не имело места.

Именно так действовало время.

Оно проходило, даже порой пролетало стрелой.

И ничего нельзя было с этим поделать.

Он не шевелился несколько минут, стоял и рассматривал пакет и знал, что произойдет сейчас.

Ему требовалось вскрыть толстую упаковку.

Поднять крышку.

А внутри должна была находиться аккуратная пачка конвертов, на каждом из которых находилось имя, адрес и должность, и все содержали шифрованное сообщение.

И их требовалось разослать по адресатам.

А потом уже ничего не удалось бы вернуть назад.

Коннорс все слышал.

Естественно, а как же иначе.

Он вышел через тяжелую деревянную дверь, шагнул на террасу лишь в тонком форменном кителе, пусть воздух был ужасно холодным и наполнен маленькими кристалликами льда, не являвшимися ни дождем, ни снегом, ни градом, а скорее представлявшими собой некую промежуточную субстанцию. Он подошел и встал рядом, прислонился к стене, точно как Вильям, словно ему тоже понадобился глоток свежего воздуха, как будто он не мог отказать себе в удовольствии постоять на пронизывающем ветру и полюбоваться пейзажем.

Само собой они знали, что он накричал на нее. И сейчас их интересовало, как он себя чувствует, и едва ли речь шла о его душевном состоянии. Просто они хотели убедиться, что он в состоянии делать свою работу.

Они обменялись короткими взглядами. Поприветствовали друг другу без слов. Формально и корректно, и ничего более. И Коннорс задал несколько вопросов. Нет ли у Вильяма нужды в чем-то? Не требуется ли ему помощь? И нашел ли он что-то новое?

А Вильям отвечал точно так, как Коннорс и ожидал, и в принципе все сводилось к «нет», «нет, спасибо» и «к сожалению, нет».

Вот в целом и все. А потом наступила тишина, и пришел черед Вильяма нарушить ее.

Но не сразу, они постояли какое-то время молча, подпирая стену и обозревая окрестности, в то время как ветер бросал им в лица некое подобие заледеневшего снега. И только тогда он взял слово.

– Вы беспокоитесь за меня? – спросил наконец.

Коннорс пожал плечами:

– Судя по твоему голосу, ты видишь в этом нечто плохое.