Григорий Карьянов - Поэтическая афера

Я открыл папку, и первое, что мне бросилось в глаза – на титульном листе был обратный адрес Зорина. Жил он на Ольховской, в двадцать седьмом доме, что было не так далеко, и я подумал, что, допив пиво, смогу туда отправиться, правда, совершенно не имел представления, как я обозначу свой визит. Об этом я решил подумать по дороге.

Проходя мимо храма Великомученика Никиты, что был в конце моей улицы, я по привычке перекрестился, но затем увидел несколько прохожих, которые смотрели на меня с тревогой, и, поймав на себе мой взгляд, они тут же опустили головы и продолжили свой путь, что-то бормоча себе под нос. Я понимал, что перекреститься у церкви в то время, когда во всей стране идет их уничтожение и отказ от религии, выглядит действительно страшно, как плевок в сторону новой власти. То там, то здесь церковные земли переходили во владение ГПУ, а здания церквей использовались под дома беспризорников, которыми был наводнен город. Я посмотрел на храм, из него выходили прихожане, и мне стало немного легче. Добравшись до Ольховской улицы, я нашел дом Зорина. Это было небольшое двухэтажное здание с аккуратными окнами и подъездом со двора, а уже следом за ним располагалось высокое четырехэтажное здание. В подъезде пахло сыростью, со стен осыпалась штукатурка. Я поднялся на второй этаж и постучал в квартиру Коли. Через мгновение дверь открылась, на пороге стоял Зорин и удивленно на меня смотрел.

– Ты как здесь? – спросил он. – Ну, проходи-проходи, чего встал?

Пройдя в квартиру, я рассказал Коле о своем утреннем походе в издательство и о том, как нашел его адрес.

– Ну, ты, брат, даешь! Будто не знаешь, по каким дням они работают? А насчет моих «Колосьев» я не сержусь, прочти, может быть, понравится.

Квартира у Зорина была небольшая, жил он один, в комнате было мрачно, везде лежали горы какого-то хлама, тряпья, книг. Он сослался на то, что собирается в Петербург, и просил прощения за столь неубранную комнату.

– Знаешь, мне вчера в голову пришла одна мысль. Если составишь мне компанию, мы отправимся в ближайшую пивную, и я все тебе расскажу, – Зорин собирался и уже был готов выходить, поэтому пришлось согласиться. Мне было интересно узнать, во что он хотел меня посвятить.

Обойдя все места, где наливали, и ни найдя ничего подходящего по карману, мы вновь оказались на Каланчевской площади, где я был пару часов назад. По дороге мы обсуждали разве что погоду, о своем разговоре он предпочел умолчать до более подходящей обстановки. Народу в заведении поприбавилось, было накурено и душно. Зорин взял графин водки и блюдце с кусочками сала и колбасы. Выпив по рюмке, он закурил и придвинулся чуть ближе.

– Я вчера, когда слушал Екатерину Федоровну, настолько проникся ее стихами, что даже смог себя убедить, что поэзия есть венец творчества. Знаешь, Екатерина Федоровна – частый гость у Чернова, но вот только уговорить ее прочесть – это, знаешь ли, брат, дело непростое. Иногда, конечно, она и сама не прочь, но это бывает, увы, крайне редко. Я всегда с таким упоением вслушиваюсь в ее голос, что кажется, становлюсь одним из героев ее стихов. Соучастником ее счастья и трагедий. И только лишь когда она прекращает читать, я как будто просыпаюсь, – он говорил медленно, как бы мечтая и перебирая в памяти свои воспоминания. Пепел папирос он стряхивал на пол, смотрел куда-то вбок, но затем он смолк, налил еще по одной.

– За поэзию! – наши рюмки соприкоснулись, и под этот звон он добавил: – До дна.

Я потер ладони, закусил и продолжил слушать собеседника. Тот словно оживился, стал говорить быстрее, и, как мне показалось, он заметно нервничал.

– Так вот! Я вчера иду до дома и вспоминаю разговор, который услышал вчера от Покровского и этого… как его… – начал вспоминать фамилию.

– Еремина?

– Да! Именно! У них вчера был очень интересный диалог: Покровский сетовал на то, что раньше он горя не знал: приглашали прочесть – он читал, где интересные люди собирались – приходил, наблюдал за обстановкой, встречал знакомых, там, глядишь, тоже предлагали. Где-то, правда, заранее приходилось договариваться, иногда даже просить, чтобы выступить на вечере, но после издания его сборника его завалили письмами и просьбами прийти и прочесть стихи. И стало ему неудобно!

– Так у Покровского и сборник вышел? – удивился я. – А я и не слышал о нем ни разу.

– Так ты, наверное, не интересуешься поэзией, вот и не слышал. Ну допустим, кого ты знаешь, Блока? Есенина? Ахматову? А то, что почти нет в Москве такой улицы, где бы не жил поэт, тебя это раньше и не касалось.

– В этом ты прав. Я просто думаю о другом. Раз он поэт, причем имеющий сборник своих стихов, ему не должно быть неудобно. Наоборот!

– Ты дослушай сначала, Саша, – прервал меня Зорин. – Вот он и говорит этому… как его бишь?

– Еремину!

– Точно! Еремину говорит: «Кузница» – ну эти, Казин, Родов, Гладков – допустим, зовут меня 24-го, у них там чтения, про коллективизм, тут же, на 24-е, его зовут в «Стойло Пегаса», там, как известно, «Митинг искусств». На 27-е одновременно «Красный петух», «Домино» и чтения у Чернова! Ага! Ну как тебе?! – Зорин разлил остатки графина по стопкам, и мы выпили. В порыве своего рассказа он много курил и часто ладонью зачесывал волосы назад.

– Да, скажу тебе, ситуация! – вздохнул я понимающе.

– Ты представь, два вечера одновременно в Москве и Петербурге! А бывает и по три – два в Москве и один, к примеру, в Рязани!

– Так пускай заранее обговаривает дату, – постарался я найти выход из сложившийся ситуации.

– Темный ты человек, Филатов. Да разве если бы все было так просто. Ты же знаешь, как все это решается, а многое и вовсе в последний момент. Так что носится сейчас наш Покровский, пока мы здесь с тобой пьем, все ноги в мыле, с языком на плече и пеной у рта.

– А ты почему так радуешься этому? Ну, разные бывают случаи! Я вот вчера тоже должен был быть у секретаря в издательстве, а тут ты!

– А что я? – чуть ли не басом сказал от возмущения.

– Да ты не при чем, просто бывает так. Совпало, два мероприятия – и оба в один день, в одно время, – отмахнулся я. – А Еремин ему что говорит?

– А Еремин, ты представь, надувает щеки, подпирает голову, курит. Покровского таскает каждые пять минут и так задумчиво ему: «Да-а, дела, брат!» – тут мы с Зориным не выдержали, и если раньше только он смеялся, то здесь уже мы оба сошлись. – И главное, этот… ну… как его…

– Еремин?

– Да какой Еремин? Покровский! О! Покровский так от него помощи ждет, весь извелся, а этот щеки надувает, сидит!

Я плохо понимал, что интересного в этой истории, кроме того, что Покровский – как-никак фигура мной недооцененная и даже, возможно, значимая в Москве и других городах. Уж он-то, наверное, не пропускал встречу с секретарем в издательстве, когда речь шла о его рукописях и выпуске сборника.