М. Ларионов - Три жизни (сборник)

Чтение сначала всё как-то не шло, абзац за абзацем одолевался с трудом. Это было «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. Молодая женщина решается на первую и последнюю исповедь своему любимому, для которого всегда оставалась лишь неузнанной мимолётностью в каждой случайной несчастной встрече, и пишет ему письмо перед тем как покончить с жизнью, – но с такими предварениями, что несмотря на завязку (она полюбила его тайно тринадцати лет), скучно: стараешься сосредоточиться, зажить её рассказом, а внимание не улавливает. И незаметно, но вдруг, когда начала она, тоже нерешительно, о главном, – зажглось! Я схватил ритм, расчувствовал тон, и всё пошло на полудыхании.

Читал дотемна. Когда слова уж стали сливаться в щетинистые линии, пришлось подумать о каюте. А вечер был так хорош – прежде чем уйти к себе и залезть с книгой под абажур настольной лампы, захотелось пройтись по палубе, размяться, поглядеть, что делается на пароходе. Может быть, под покровом темноты, как пугливый зверёк, вышла всё-таки подышать предночной свежестью девочка; может Лариса где-нибудь опять стоит у палубных перил и с чуткой неподвижностью смутного ожидания всматривается в контуры чернеющего берега, ищет огонёк какой на нём.

Народ ещё гулял. В основном моционировали парами, иногда шли под руку втроём, и, проходя, вторгались в мою одинокую безмолвность обрывками своих душеладных вполголоса разговоров. Вот и студентка, уже без учёного своего гроссбуха, прогуливается с какой-то моложавой старушкой в шляпке, в очках; а вот спортивно пыхтя, прошагал мимо, выпятив полушарие брюха, невысокого роста полный мужчина в натянутом на помочах под самую грудь трико, погодя вновь появляется, задорный, забавно бравый, – сколькими кругами он задался?.. Ларису я точно увидел, но с матерью – стояли беседовали, облокотясь на палубные перила…

В каюте с закрытым окном и зашторенной жалюзи меня огрузила та же духота – окно, настежь окно! Огляделся: при свете настольной лампы это был уголок особенно уютный. Как раз подходили, по расписанию, к Васильсурску – затеял я чаи погонять. Не стал даже к пристани выходить, так славно было у лампы с книгой и кружкой ароматного чая. Но едва ткнулись бортом о дебаркадер, как мою сдобную булку с маком и превосходный мой чай цвета коньяка облепила вдруг налетевшая в окно зелёная какая-то мошкара – уже плавает в кружке, как зелёные чаинки, налипает на одежду, на руки на лицо – спасу от неё нет! У лампы вился целый хоровод дрожащий, атакуя абажур; фонари же дебаркадера сплошь были окутаны живыми мерцающими гроздьями, сквозь которые и свет как будто слабее светил. Пришлось снова плотно зашторить окно. Впрочем, довольно скоро мы отчалили и, набрав скорость, пошли с ветерком, набирая и расстояние от страны зелёных мошек. Я откинул занавеску и с наслаждением – даже высунулся из окна – вдохнул прохладной августовской темени. Одна мысль о том, что меня ждёт завтра и все эти дни, вызывала преизбыточно счастливый передрог.

Мошкара несколько повыветрилась, стала вялой, нелетучей, и уже не мешала совершать мне ритуал чаепития и внимать проникающим сердцем чужой отчаянно-одинокой страсти…

Спал я, как ухнул на мгновение в провал, а утром, проснувшись, не торопился пробуждаться окончательно, в полудрёме вспоминал, что было вчера, и опять слышал в себе смутную радость предстоящего.

Да, сегодня я наверно увижу эту девочку, затворницу. Будет, конечно, и пышная Лариса. Мелькнул образ студентки с большой и умной книгой. Но самое-то главное: все мы плывем, двигаемся куда-то по огромной реке, видим непрестанно меняющиеся берега и каждый раз, когда пристаём после долгой воды, – новых людей, их стороннюю для тебя, всегда любопытную глазу жизнь; и легко, беспечно – издалека думается о них, навиданно-наслышано представляется, чем и как они живут.

Сквозь жалюзи уже доносился гомон палубной жизни. Отодвинув их, я увидел в бледном, ещё молодом свете реку, берег в густых зарослях, на потолке палубы игривые сполохи бликов воды. Высунулся – пассажиры уже бродили, сидели, уже играли дети. Новый день пошёл.

Подгоняя себя, я с шутейной весёлостью «проиграл» весь свой утренний туалет, перекусил наскоро и, захватив книжка – на палубу. Как из-за кулис на сцену.

Жизнь палубы уже вошла в свой беззаботно-оживленный порядок. Я огляделся – девочки как будто и не было вовсе на пароходе. Не видно пока и Ларисы. Рядом со столиком сидела студентка с нераскрытым фолиантом на коленках и глядела вдаль на берег. Решив время от времени прохаживаться с проверками, я сел на солнечной стороне и принялся читать, ещё с поминутными отвлечениями, но понемногу втягиваясь…

К середине дня, и начитавшись вдосталь, и созрев уже в тревожном любопытстве, я пустился в поиски. Обошёл снова всю палубу, затем, увидев, что туда ходят пассажиры, поднялся на крышу, где за рубкой и трубой, оказывается, загорают. Здесь было что показать ребёнку: капитанский мостик, огромное колесо штурвала в просторной рубке, мощный ствол курившейся трубы с надраенным до блеска медным свистком; да и необъятней открывались дали волжские, – но если уж на палубу она не выходила, как мог я за возможное принять, что отважится подняться с малышом сюда… Верховик гнал белые кучки облаков в чистых голубых высях, но и здесь гулял свободнее, разметая тепло и так не жаркого сегодня солнца, – поэтому и загорающих было всего-то несколько мужчин. Далеко впереди глаз едва примечал в дымке частые разновысокие постройки, какие-то вышки, трубы как колонны, сквозь водные испарения как бы струисто растущие в мираже геометрически изломанной линии горизонта. По расписанию часа полтора ходу до Казани – не её ли предместья?

Я спустился на палубу. Да где же эта девочка? Была ли уж вчера-то? Может, ехала совсем недалеко и ночью где-то сошла? Это было бы жаль. Представить её лицо, так взволновавшее меня вчера, уже плохо удавалось, возникал едва только общий очерк.

Прохаживаясь в неопределённости: читать ли продолжать, или пойти в каюту поваляться, я увидел, как вышла Лариса, в том же ярком платье, и села спиной ко мне у палубного ограждения. Оранжевая пышка Лариса, ты-то вот не пропадаешь! Я прошёл мимо и, остановившись неподалёку, стал смотреть на берег, поглядывая на Ларису, – в сущности же, наоборот. Её взбитая сегодня и уложенная волнами прическа ей шла чрезвычайно, делала её женственнее, более дамочкой. Положив согнутую руку на перила, а голову на руку, она неподвижно глядела вниз, на воду за бортом. Скучно ей было, скучно и одиноко.

И девическая зреющая юность, и теребливый солнечный ветерок, и ничем не занятость томили её. И держало, держало её под гнётом благонравия, размеренной правильности, присутствие здесь, на пароходе, двух матрон с их неусыпной любовью и покровительственной сообщительностью. А в ней бродят-набраживают соки и блуждает тайная, робкая ещё грёза – не пестующее око ловить на себе… Я стоял на расстоянии не подозрительном, но вполне контактном; меня задорила игривость ощущений. Не знаю, успела ли она заметить мой манёвр, но теперь её привлекло оживление на реке: нас обгонял «Метеор», оставляя за собой длинный шлейф бурунной вспененности легко взрезаемой воды, а на встречу шла, величаво неся над поверхностью реки висящую носовую часть, гигантская нефтеналивная баржа, с которой доносилась репродукторная музыка.