М. Ларионов - Три жизни (сборник)

Ещё и мысли не было подойти, заговорить, а тяжелеющее сглядывание всё труднее становилось прерывать. Ко мне были обращены пластически литые формы ровных подзагорелых ног её одна на другой единым тугим узлом торжествующе-неукрощённой плоти, они дразнили, они перебивали дыхание. Подсознательно во мне изменялось восприятие Ларисы – уже виделась не просто девушка как девушка, а представлялось в ней некое отвлечённо женское начало как сосуд, жаждущий излучения света, в котором он заиграет новыми гранями, преобразится, – и наполнения этим светом, насыщения его теплом… О воображение, лукавый враг наш, подстрекающий к действию, к познанию – к муке мученической!

Вдруг раздалась команда: «Первая смена обедать!», бодро прокрикнутая типичным нижегородским окающим голосом, – молодая официантка вышла на палубу созывать пассажиров к обеду. Лариса повернула к ней голову и – по линии обзора её ленивый взгляд остановился на мне – увидела. Нога с ноги снялась, руки потянулись к подолу платья – но я уже смотрел мимо, в даль берега, понемногу отводя взгляд, будто привлечённый ландшафтом, а её коснувшийся только вскользь. Когда же, выдержав время, снова взглянул, возле неё уже были две дамы. Мать её также одаривала улыбкой и, похоже, слегка журя, что-то мягко выговаривала ей. Вторая дама, надо полагать, Афродита Германовна, тоже улыбалась. Она была комплекцией попредставительней и ростом повыше, к тому же с большим пуком волос на затылке; брюнетка цыганского замеса, лицо она имела крупное, удлинённое, однако, желающее нравиться и оттого резковатое в косметических наложениях. Фигуру Афродита Германовна старалась держать в форме, о чём свидетельствовала подтянутость осанки, но форма её фигуры, раздаваясь-таки в полноту, вид имела, хотя цветуще пышный, всё же не вполне соразмерный в пропорциях.

Поговорив с церемонно-ласковой друг к другу совещательностью, все трое ушли, повинуясь, очевидно, зову официантки.

Не прогулять бы и мне, до Казани успеть пообедать. Ресторан, как решил я ещё вчера, не для путешественника в моём вольном духе, поэтому я спустился в столовую 3-го класса кают и так же спокойно и мило, без «этикетствований», отобедал в обществе трёх бабок из рыночных торговок да двух мужичков в углу, за жарким ломающих «беленькую» под молчаливо снисходительные взгляды, между делом обслуживания, плотной, широколицей молодухи-официантки.

После столовой сделал дежурный обход палубы, заглянул в ресторан: пообедавшая первая смена неторопливо разбредалась по каютам… Левый берег уже частил дачными домиками, впереди виднелись какие-то корпуса с трубами – Казань близка. А надо бы, хотелось немного поваляться после обеда, вздремнуть, тем более что собрался пойти посмотреть город. Да и соскучился я по каюте. Вошёл – она как келейка укромная в освежающем от ветерка в нашу сторону полумраке, в тишине, – упал навзничь на диван и пустился в мыслях по ожидающим меня впереди дням: в них Самара, в них светло и мило душе… Уже откуда-то издалека услышалось «Вторая смена обедать» – и удержало на грани засыпания. Ещё бы немного – и как раз ведь проспал бы всё царство казанское. Повалялся с минуту, медля сделать усилие, и вышел снова на палубу.

Уже виднелся разбросанный, низкорослый и видом с Волги невыигрышный город – собором да башнями Кремля, выглядывающими из гущи домов, лишь и разнообразился его «фасад».

Народ скапливался на палубе, подходили из ресторана ещё, из кают, многие уж одетые для выхода в город, – оживлённо разглядывали его панораму, спрашивали друг у друга кого что интересовало в этом городе. Я перебрал взглядом, скорей уж машинально, всех, кто был на палубе. Где же всё-таки девочка? Если ещё на пароходе, то неужели и в Казани не выйдет – погулять, посмотреть? Уж больше из упрямого интереса хотелось ещё увидеть, проверить вчерашнее впечатление. Вот студентка тут как тут, уже и принарядилась для выхода в город; рядом компаньонка её, та самая молодящаяся старушка в соломенной шляпке и с сумочкой подмышкой.

У всех настроение приподнято-ожидательное, стартовое: после лесистых равнин, высоких взгорий, диких зарослевых топей, мимо которых плыли мы, как в Ноевом ковчеге, на надёжном островке света, уюта, удобств цивилизации от одной кучки домиков до другой кучки домиков – большой город, толпы новых людей, машины, улицы, магазины! И всё это увиденное так свежо со стороны путешественника – но и в отвлечённости от путешествия, недолгой, потому и приятной при сознании, что ты тут никому неведомый гость, не связанный никакими делами, что дом твой приветный – ни к чему этому не относящийся пароход, который сегодня же унесёт тебя в другие края. И в этом – своя прелесть путешествий.

Все причалы были заняты пассажирскими судами, в основном типовыми трёхпалубниками, и мы подходили к одному из них, чтобы встать во второй ряд. Пассажиры потянулись вниз, к пролёту, которым наш пароход должен подравняться с пролётом принимающего судна. Всем не терпелось размяться, погулять по городу, посмотреть его достопримечательности – то и дело слышались вопросы: как проехать к центральному универмагу, и далеко ли рынок, и какие здесь ещё магазины хорошие есть. Конечно, было бы интересно и Кремль посмотреть… а сколько стоим, вопрос?

С сумкой через плечо беспечно спустился и я. Пассажиры затолпили весь пролёт и ждали, пока матросы затягивали швартовые, укрепляли трап. Взгляд мой блуждающий вдруг прикованно остановился, как на вспышке света, – впереди, в гуще людской, спиной ко мне стояла она, вчерашняя девочка. По одним волосам, по узким плечам сразу узнанием кольнуло: она, наконец-то она! Всё-таки она здесь, эта девочка, здесь! Она есть! Вот и ждал, а получилось как неожиданно! «Чего это ты, гусь, так возрадовался? – боднул я озорно взыгравшее сердце. – Ведь решено же – восьмиклашка, не старше, – и успокойся.» «А не чёрт ли с ним, что восьмиклашка! – резал другой голос. – Я её вижу! Это одно – всё! Боже, надо же!»

А люди стоят себе, окружают её, как ни в чём не бывало.

На этот раз она была не в красной кофточке (почему и не сразу заметил), а в светло-жёлтой кружевной, лёгкой сорочке с длинными рукавами, на которую свободно ниспадали пряди слегка вьющихся каштановых волос. Сейчас я видел её только в спину, но снова пришло вчерашнее ощущение странно-волнующей какой-то отвлечённости, отдельности её от всего окружающего, в то время как всё окружающее одушевилось и зажило праздничной отмеченностью присутствия этой девочки. Глядишь, чуть остудиться реальностью, на пожарный стенд с вёдрами и баграми, на график вахт команды, на портрет Маркина, на шланг, свёрнуто висящий на крюке, – всё дышало её существом. Она же стоит среди скученных людей и видит всё, что делается, но смотрит словно бы со стороны, и совершенно не подозревает (где вы, биотоки!), что кто-то замеревший сзади толпы смотрит на неё в таком волнении.