М. Ларионов - Три жизни (сборник)

Я вернулся на свою палубу, нашёл на корме где не дует и, устроившись в кресле, довольный своим уединением, ибо и тут палуба пустовала, сразу погрузился опять в эту пронзительную исповедь незнакомки. С каждой страницей, с каждым абзацем нарастала во мне едкая печаль от невозможности всё спасти, всё поправить для этой женщины, я как будто был свидетелем бессильным её любовного самосжигания. И с детской безоглядностью всё больше досадовал, осуждал, а вскоре даже с сердцем ненавидел этого всё никак не узнающего её любимого, баловня фортуны, этого писателя, у которого такая слепая память на тип – хотя бы – женщины, каждый раз, пусть и через годы, силой своего проявления перед ним напоминавшей о себе – тем более! – проявления каждый раз новой, и неизменно той же, святой, светящейся к нему любви – о, это просто неправдоподобно!.. Я отрывался, глядел мутным взглядом на берега, на появившихся пассажиров, вставал, прогуливался по палубе, совсем отчуждённый от этих людей, снова садился продолжать. Меня время от времени словно бы взламывало от какого-то нагара душевного, будоражило физически.

Вдруг я услышал пение – оно долетало снизу, из-под палубы. Заунывно и неуверенно затянул одинокий нутровой женский голос, мешаясь с журчанием воды от работающего винта, – в вечереющей пасмури это вызывало гнетущее чувство чего-то дремучего, безотрадного. Голос был простой крестьянский – сразу представилось, как тут, под нами на корме расположились с едой, с выпивкой мужики, бабы, меж ними ютятся примлевшие от холодного воздуха дети. Мотив подхватил другой голос, молодой, ретивый, но менее чувственный, – и уже смелее, громче, взакрик пели оба в унисон, а кое-где еле слышно верным вторым голосом ещё подтягивал на низах, будто тужил о чём-то, усталый баритон. Совсем непохожее на то, как исполняют народные песни в концертах, вольное, безыскусственное пение вырывалось сквозь шум напряжённого движения парохода в пространство над рекой, не ограниченное никакими стенами, и далеко, должно быть, слышалось по берегам притихшим… Ещё распалённая чтением, душа вибрирует: слушаешь, недвижим, смотришь вокруг, словно внюхиваешься во всё, что впитал с молоком матери, и что узнал, и сразу принял, ибо всё совпадало, сходилось в сердце и продолжало его поить-утолять. Нигде так песня протяжная наша не звучит для русского, как на Волге.

Пение собрало на корме немногочисленный гуляющий народ: одни пригрудились к перилам палубного ограждения, с любопытством наклонив голову, другие, проходя, останавливались, слушали, незряче смотря вдаль; иные с удивлённо-снисходительной улыбкой обменивались взглядами, какими-то репликами, тут же и заговаривая о чём-то своём. Пришла и студентка в накинутой на плечи фуфайке, села в стороне. Некоторые пары моционировали совершенно не реагируя, поглощённые своими разговорами. Каждому – своё.

После этой тягучей, несомненно от пращуров вынесенной песни, погодя, те же два голоса – только сначала молодой, а затем в пару женский, что поглуше, – бойко, с озорсвом приударили всем знакомую «Лиза, Лиза, Лизавета», без которой, пожалуй, ни одна гулянка дружеская у волжан не обходится. На припевах, когда просился особый подъём (ведь «на Волге тро-о-нулся лёд»!), подхватывали ещё голоса два молодых, бедовых, с задорным подыкиваньем в ритм, готовых сорваться на смех. Тут уж им было не до строя, на горячем-то аллюре…

Я вернулся к чтению, но рассеянно, целиком уйти в книгу уже не мог. Не знаю почему, но за чтением вдруг возник – и не сам по себе, а ясно проассоциировался с этой незнакомкой, так и оставшейся никому незнакомой, – образ её, девочки, ласково и одиноко играющей с малышом. Отчётливо представилось то видение прямо на странице книги и понесло вспоминать каждую подробность, вплоть до обнаружения себя. И вот её взгляд – внезапный и прямой, на миг ждуще остановленный, – далёкий взгляд-перехват заметившей опасность косули. Как я ей увиделся? Что она подумала?.. Она тут же увела мальчика, а я усмехнулся: ну уж нет, теперь-то знаю, всё равно никуда не денешься! Сейчас же почувствовал протест охотника, нечаянно убившего… убившего никогда больше неповторимый и невосстановимо прекрасный кусочек жизни. Почему, почему я вовремя не отвёл тогда дула своих глаз!..

Какое тут чтение – я чувствовал себя неспокойно и несвободно: чем подробней вспоминал я и больше думал об этой девочке, тем сильнее меня охватывало волненье. Надо идти вниз – сколько времени прошло, я засиделся: может, она давно уже вышла на палубку. Вечер разгуливался, уходя от казанской хмури, наливался теплотой закатно рдевшегося света, который ласкал и приманивал, – как тут усидеть в каюте!

Спускаясь в 3-й класс, я на мгновенье задохнулся сердцепе-рехлёстом. «Ого! Это уж слишком!» – усмешкой пытался сбить напряжение. Однако на палубке никого не оказалось и я облегчённо, хотя и не без сожаления, вздохнул. Всё-таки решил на сей раз остаться внизу. В такой вечер, что-то говорило мне, не может она не выйти – а выйти может каждую минуту.

Перейдя на другую – закатную сторону парохода, я изумился неожиданному простору воды. Эта сторона реки всё как-то упускалась из виду – а тут предстала вдруг перед глазами от борта изобильно простирающейся до едва видимой береговой полоски вся насыщенная бархатистым тоном ещё первонежного багрянца косых лучей. Наедине с этой осиянной пустыней разлива меня охватило неудержимо возбуждающее какое-то торжество. Я перебрался в носовой отсек парохода, откуда открывалась даль ещё более необъятная, напоминающая море. Это уже раздавалось вширь Куйбышевское водохранилище. И где-то здесь должно быть Камское устье, ибо как раз в этих местах Волга принимает свой великий приток, сам подстать ей, – но в общем разливе уже не различить. Мы шли прямо на солнце, его размыто жидкий шар слепяще маячил на нашем пути, бросая нам золотоблёсткую тропку по воде. Водная гладь резво убегала под нос парохода, заносчиво нацеленный в неведомую перспективу, и дух занимало скользить-лететь в этой далёкой оторванности от берегов вслед уже прошлому, уже сгорающему расточительным блеском дню. И в эту минуту думалось, что вот уходит день, и будет он самым незабываемым в моей поездке, дав мне дольше и не раз увидеть эту девочку – и как увидеть!, оставляя в душе жжёность читанного и, наконец, – эти песни на корме и сугубое моё чувство моей Волги, чувство родной стороны, которое не передашь и не предашь словами. Ну, и сами вот эти минуты, этот блистающий вид!..

А завтра? А завтра после обеда уже Куйбышев, завтра – день куцый. Осознав это вдруг, я впервые почувствовал тревогу: тревогу, что завтра мне сходить – и все это оторвётся от меня и исчезнет из моей жизни. И девочка – которую я вижу редко, но вижу, но постоянно чувствую где-то здесь, в едином «жилище» со мной – тоже, тоже завтра! Даже испуг ударил… А ведь настраивался черпнуть покоя в своем дорогом сердцу, побродить по старым зелёным улочкам, дремлющим в провинциальной тишине ещё полудеревянных замшелых домов с кошками, да собаками, а то и курами по дворам, ехал, мечтая с затяжками повдыхать-понюхать, что осталось от моей детской Самары, – всё теперь омрачит эта поездка, всё будет немило, нарушено. Вот если… если подойду к ней, познакомлюсь!