Авенир Вайнштейн - В поисках веселого Ганса

– Нет.

– Этот?

– Нет, – ни на кого не показала – ей стало жаль молодого красавца-бандита. Циля опустила глаза…

Отца все родные и друзья звали Мишей. Хотя он по паспорту Давид. Может, это оттого, как мне объясняли старшие родственники, что в те далекие времена евреям давали при рождении два-три имени при одном отчестве. Из религиозных соображений. Так я понял. Если болен Сема, его защитит второе имя. Потому что тот же Сема – он еще и Гирш. Дай Бог им благополучия на Небесах, этим древним еврейским мудрецам!

Поэтому я до сих пор в восхищенном недоумении от имен моих дядьев и теть – родных братьев и сестер моего отца Давида; у одного имя и отчество Марк Григорьевич, а папа, то есть мой дедушка, в честь которого я ношу его имя, был Авенир, у другого – Абрам Иосифович при том же отце Авенире, у одной тети – Эсфирь Абрамовна, у другой – Раиса Абрамовна. Почему не Авнеровна или Авенировна? Вопрос.

Я не смог его никому из старших задать лично – стеснялся. Был мал. Глуп. И ассимилирован, в те годы не осознавал себя евреем. Жил в казармах по военным советским законам. Мне не давали забыть, что я жид. А стал повзрослей, слышал о себе: «Хороший парень, хотя и еврей».

Такой вот экскурс в национальное прошлое… Национальное-то понятно, а прошлое? Оно и есть прошлое… Оно в нас.

Шел, летел разрываемый кровавыми бурями 22-й год – Гражданская война. А любовь времени не выбирает. Общие интересы в музыке, объединяющий обоих талант и молодая жажда деятельности укрепила любовь молодых: Михаила и Цили. Они поженились. Расписались в Харькове аккурат в 22-м году, о чем я с радостью узнал года четыре назад, получив из архива Украины свидетельство о браке моих родителей. Держал в руке бесценный документ. Дохнуло родным и теплым, хотелось смеяться и реветь! Слезы сжимали горло: почему, почему мы в юные лета свои мало, ничтожно мало знали о самых родных и дорогих людях, почему разметали нас по земле страшные события в только открывающемся для нас, детей, мире, в котором для нас сразу же не стало ни Дома, ни Семьи, ни Уюта, ни Традиций.

Ни запахов детской кроватки, ни разноцветья игрушек и книжек – ничего, кроме воя сирен, крестов прожекторов в небе, гавкающих залпов зенитных орудий, свиста бомб!

…Михаил и Циля разъезжали по воинским частям и бригадам, выступая перед красноармейцами. Получали за свой артистический труд на благо Революции буханку хлеба в качестве солидного гонорара. В Советской России свирепствовал голод.

Вот так для Миши и Цили продолжалась Революция для скрипки и фортепиано…

– Мама, не плачь. Не пла-а-ачь, мама! Ну не пла-а-ачь! – четырехлетний Санька и сам готов расплакаться. В маминых руках дрожит нетерпеливо и радостно вскрытый фронтовой треугольник. Почти два месяца она изводилась в ожидании весточки с фронта.

Алька, хоть уже и второклассник, не может прочесть прыгающие неровные строчки незнакомого почерка. «Не волнуйтесь, мама, братишки, не волнуйтесь, – вслух читает мама эти долгожданные строчки. – Я в госпитале, ранение легкое, скоро к своим, в часть. Целую – ваш сын и брат».

– Боже мой, что с тобой, сынок? – причитает она. Ранен, но не так уж легко: кого-то попросил написать, сам-то не смог, диктовал кому-то…

Держа у груди заплаканный драгоценный листок, прижав к себе среднего – Альку, гладя по голове младшенького, устремив перед собой взгляд, мама говорит тихо, покачиваясь в такт словам, обретшим самый главный смысл, самую главную надежду ее ожиданий и волнений: «Жив, жив, жив. Слава Богу, жив наш Изенька»…

Втроем они, прижавшись друг к другу, долго сидят, пока незаметно в комнату не вползают сумерки. Мама и ее двое сыновей словно олицетворяют Терпение и Надежду… Мама зажигает керосинку с лопнувшим стеклом. Стелет всем на ночь, но они долго не могут уснуть; какое-то возбуждение нервным разрядом пронизало всех.

– Вот, сыночки, здесь наша семья. Не вся: папа и старший ваш братик на войне. – Голос мамы дрожит. – А папка до войны мечтал, – нотки радости звучат в мамином голосе.

– Знаешь, Мусенька, – говорил он, – так хорошо, что у нас трое сыновей. Представь себе: они вырастут, у каждого будет своя семья, а мы, старенькие, будем каждую неделю гостить у них по очереди. Постучимся к старшему: «Принимай, старшенький, гостей!» И навстречу выбегут мал мала меньше карапузы-внуки! Я им буду играть на скрипке и рисовать домики и лошадок. На следующей неделе пойдем к среднему: «Принимай, средненький, гостей!» И навстречу выбегут трое мальчишек, таких же, как у нас с тобой, Мусенька. На третью неделю постучимся к самому младшенькому: «Принимай, Санечка, гостей!..

И вдруг Санька со своей постели возбужденно продолжает мамин рассказ:

– И навстречу выбегут три маленькие девочки!

– Почему же девочки?

– А потому, – запальчиво кричит Санька, – что уже хватит мальчиков: их на войну забирают!

Тут мама заплакала в голос…

Тяжело засыпая, Алька подумал, что неплохо быть средним братом, хотя и очень жаль, что не может уже сейчас помогать старшему и отцу на фронте бить фашистов.

Во сне он видит себя в военной форме, и она ему очень к лицу…

Зима в тот военный год выдалась в Казахстане морозная и суровая: как прижало морозом сугробы плотного снега, так он и лежал твердой шубой на полях, на пробитых машинами и телегами тоннелях дорог и улиц. Жили в казахской мазанке… В сенях хранилась хозяйская утварь: тяжеленные жернова для помола кукурузы и зерна. Вилы, грабли, лопаты, носилки, серпы для срезания курая в предгорье 1 1 Курай – высохший колючий горный кустарник. Его использовали для растопки печки, горел споро и жарко. .

Штабелями у стенки аккуратно хранился кизяк. Без него – конского и коровьего навоза, смешанного с соломой и высохшего в брикетах-лепешках, – немыслимо было продержаться зиму. Он был главным топливом.

Хранились там бочонок с жидким мылом, от которого резко воняло, сани и бочка литров на тридцать для питьевой воды. Печь стояла в небольшой комнатушке, где еще были стол, табуретки, этажерка и три кровати: мамина, Саньки и Альки. Город Павлодар, где было много эвакуированных, жил своей тыловой жизнью. Соседи были дружны: радости и горе были общими… Но война эхом докатывалась и сюда.

За стеной трое суток стояли плач и вой. Зарезали барашка, пили и плакали. Собралась вся родня: старики, женщины, дети, инвалиды, пришедшие с фронта, из госпиталей. Перебивая друг друга, говорили, вспоминали, причитали и пели заунывные казахские песни: в семью пришла похоронка с фронта на сына. Все соседи разделили и стол, и горе.