Леон Баттиста Альберти - Книги о семье

Итак, что же мы скажем, Лионардо? Что любовь – низменное чувство? Что она слишком стесняет? Что любовь не имеет власти над людскими душами? Ты, может быть, скажешь, что любви дано столько и она позволяет себе такие вольности, какие мы сами ей разрешаем? Я знаю, что ты предпочел бы, чтобы юноши как я подражали старцам и были преисполнены философских заповедей, образцом чего, соглашусь, выступаешь ты. Но пошло бы это на пользу? – как говорит Херея у Теренция [31] Вероятно, имеются в виду слова Клитифона в комедии «Самоистязатель» (Акт 1, сцена 3): Несправедливы к сыновьям всегда отцы, что правильным Считают, чтобы смолоду родились стариками мы. Пер. А. В. Артюшкова. … Мы бы тогда рождались уже стариками. Да и не знаю, дано ли самим этим твоим философам остаться бесчувственными к этому божественному и небесному огню и пылу. Философ Аристипп, глава философской школы, называемой киренской, любил гетеру по имени Лаиса, при этом он утверждал, что его любовь отличается от других, ибо Лаиса принадлежит ему, а прочие любовники принадлежат Лаисе. Я полагаю, что он хотел этим сказать, что только он любит по своей воле, а все остальные – рабы. Другой философ, Метродор, не затрудняясь оправдывать свое чувство какими-либо предлогами, в открытую ухаживал за гетерой Леонтией, к которой этот знаменитый философ-эпикуреец посылал свои любовные письма [32] Согласно Диогену Лаэртскому, (О знаменитых философах. X) к Леонтии писал сам Эпикур. . Не поразительна ли мощь, которую проявляет здесь любовь? Ведь она порабощала и держала под своим каблуком эти гордые и непреклонные души, которые не поддавались лишениям, неприятным и почти невыносимым для всех прочих смертных, каковы бедность, страх и боль, этих людей особого рода, которые дерзко провозгласили себя поклонниками добродетели и заявляли о своем презрении к богатствам и о нечувствительности к боли. Они не боялись ничего: ни ярости врагов, ни обид, ни смерти; многие из них действовали без оглядки на богов и исписали много книг, осуждая любой страх перед вещами божественными и человеческими, не признавая власти фортуны, могущество которой мы испытываем на себе. Они всегда отвергали житейские излишества, и эти-то суровые мужи во всеоружии разума и мудрости поддавались любви. Изнеженная и сладострастная любовь, ты ломаешь и сокрушаешь любую гордыню и высокомерие человеческой души! Заблуждение, обманчивая страсть, злая любовь, которой покоряются души, напитанные доводами рассудка, защищенные постоянством, украшенные и облагороженные всеми знаниями и навыками!

Когда я, Лионардо, думаю о величии и известности этих знаменитых философов и о других, о которых ради краткости не стану упоминать, и когда я представляю себе их благочестие и целомудрие, а затем узнаю о том, насколько они подчинились игу любви и в какие дебри она их завела, то, согласись, Лионардо, мне не только становится легко признать правоту изречения, о котором с похвалой отзывались те же философы, что любовь – служанка богов, отвечающая за здоровье и благо молодежи, но и удостоверить ее божественную природу.

Не думаю, чтобы дружба таила в себе такие же способности, как и любовь, которая раздувает в пожилых сердцах молодое любовное пламя и направляет в такие низины вожделения и жажду повелителей во всей их надменной власти, превозносит на такую высоту презренного и безродного наемника, заставляет нас забыть о молве, забросить любые похвальные и славные занятия, ослабляет всякие родственные узы. Но я не хочу дальше углубляться в этот предмет, потому что боюсь, как бы тебе не показалось, что я отстаиваю свое собственное дело. Но имей в виду, Лионардо, сам я не влюблен, и хотя не испытываю на себе силу любви, знаю обо многом, что я прочитал и слышал от других, и считаю себя вправе принимать те несколько доводов, которые я привел и благодаря которым может показаться, что я слишком снисходителен в отношении любви и чересчур уверен в ее силе. Подумай, однако, каково было бы, если бы к этим доводам у меня прибавился блеск самой любви, который заставляет обожать и прославлять ее. Не сомневайся, что я тогда поставил бы любовь превыше всего на свете и называл бы ее самой достойной и божественной вещью.

ЛИОНАРДО. Мне нравятся твои старания и устраивают твои примеры, не потому, что они так уж убедительны, но они подтверждают, что ты действительно так учен, как я думал. Очень похвально, Баттиста, если ты собирался поупражняться со мной таким образом, но подумай, не лучше ли было объявить о том, что ты влюблен, и сознаться в своем заблуждении, чем доказывать, что любовь – не заблуждение. Поэтому я старательно опровергну каждый из твоих доводов, чтобы изменить твое мнение и избавить от любовного рабства. Я не нуждаюсь в том, чтобы порицать в твоих глазах неистовство любви, потому что уже приведенные тобой примеры должны вызвать у тебя отвращение к нему, и лишь по мере необходимости последую твоему плану, воспроизводя его по памяти. Но чтобы наше изложение велось более гладко, я назову это безумство, то есть чувственную любовь, влюбленностью, а человека, охваченного ею, буду звать влюбленным. Любовь же, свободную от похоти и соединяющую души достойным чувством благоволения, будем именовать дружбой. Тех, кто охвачен таким достойным и благородным чувством, назовем друзьями. Другие виды любви, которые относятся к родственникам, станем называть отеческой или братской, смотря по обстоятельствам.

Вернемся теперь к нашему спору, в ходе которого ты, желая приписать любви силу, власть и почти божественные свойства, очень подробно рассказывал о всевозможных безумствах разных влюбленных, как будто бы нам требовалось определить, кто из древних был самым неистовым и безумным, или как будто в наши дни не было таких же примеров любовного неистовства, которое охватывает людей в молодости. Но пусть будет по-твоему. Пусть все влюбленные будут охвачены этим неистовством, о котором и без предостережений Катона всякий знает, каково его воздействие на слабые и неустойчивые умы, ибо охваченный им покидает себя самого и отдает себя на милость другого, что и свидетельствует о заблуждении и великом, неизмеримом безумии. Ведь все достойные в жизни людей вещи, ради которых каждый благоразумный человек тратит свои силы и чтобы приобрести их готов принести в жертву даже свою кровь и жизнь, влюбленный, я бы сказал, ставит ниже своего похотливого и грязного вожделения, не боясь дурной славы и пренебрегая самыми благочестивыми узами ради исполнения своих низменных желаний. Как мы назовем это, Баттиста, силой любви или пороком больной души и порывом извращенного рассудка? Кто заставил любить тебя, Антиох, или тебя, Птолемей? Прекрасная внешность, привлекательный нрав? Нет, – малодостойное и неумеренное вожделение. Какая сила заставила впасть в разврат тебя, Помпей, и тебя, восточная царица? Излишнее сердечное благоволение? Нет, – недостаток благоразумия, суетность суждения, ваше вопиющее заблуждение. А ты, Катилина, каким образом дошел до своей необыкновенной жестокости? Причина ее не божественный огонь и пыл, нет; это твое огромное животное сладострастие. Любовь плодит не ненависть, а доброжелательство, не обиды, а благодеяния; не неистовство, а смех и шутки. Так не приписывай этой любви излишней власти, ибо мы принимаем ее по доброй воле, отказываемся от нее по собственному разумению, а следуем за ней по чрезвычайной глупости.