Вивиан Пейли - Мальчик, который хотел быть вертолетом

Наоборот, это мне нужно, чтобы они меня научили тому, что такое фантазия и как она работает, ведь почти все, о чем я думаю и пишу, становится гораздо осмысленнее, если превратить это в историю. Тем более что рассказчики, которых я слушаю, только-только начинают свою «карьеру» школьников.

Они ничего не принимают как само собой разумеющееся: все должно быть превращено в историю. После тридцати лет преподавания я все еще должна внимательно к ним прислушиваться, если хочу понять, как игра помогает исследовать сложные идеи. Не бывает настолько сложной задачи, чтобы ее нельзя было распутать с помощью игры понарошку.

Кэти, Саймон, Алекс и Арлин играют в «водяную кровать». Я слышу, как они мяукают (они – четыре котика в космическом корабле), но, прислушавшись, я понимаю, что главная тема – водяная кровать.

– Где я буду спать? – спрашивает Саймон.

– В водяной кровати, ты же папа.

– Вода превратилась в кровать?

– В кровать, чтобы спать.

– В кровать, спать и не пищать! [2] Здесь игра слов, которую трудно передать в переводе. Игра слов построена на созвучии, которое мы постарались сохранить, к сожалению, с потерей исходного смысла. В оригинале так: «Turn the bed so it won’t squeak. – And leak. Squeak and leak. And peek. – Only dads and moms can peek there», т. е. «чтобы кровать не скрипела. И не протекала. Скрипеть, протекать, подглядывать. Только папы и мамы могут там подглядывать».

– Только папы и мамы там могут спать.

– Мяу! Вода протекла!

– Спасите, спасите! Мы не умеем плавать. Чудовище!!

– Он в воде там.

– Водяная кровать в воде!

– Скорей, прыгай на плот!

Позже Саймон рассказывает такую историю.

Жил-был бельчонок. И мама ему говорит: «Иди ложись в водяную кровать». И он пошел. И он потопнул внутри. Но он не потопнул, потому что все вытекло и он вытек тоже. Мама ему велела плыть домой. Но он плавать не умел.

– Как же бельчонок добрался домой, Саймон? – спрашиваю я. – Он же плавать не умел.

– Это же не океан был. Просто поток. И он просто пошел домой.

Игра, истории и разговоры подпитывают друг друга и создают почву для логического мышления и социальной адаптированности. Все уже есть здесь в зародыше, вся интеллектуальная и эмоциональная энергия, – как сад, который вот-вот зацветет.

Сегодня Джозеф принес в школу игрушечную змею. – Запишите меня в список, я буду историю рассказывать, – заявляет он с порога вместо приветствия. – Про змею.

Такое «приветствие» не редкость. Список, о котором он говорит, прикреплен к большому круглому столу – мы называем его «стол историй», хотя он ничем не отличается от любой другой рабочей поверхности в классе, заваленной карандашами, фломастерами, бумагой, ножницами и всевозможными тюбиками. Здесь сидят рассказчики, рисовальщики и вырезалыцики, они смотрят, слушают и издают различные звуки, как множество персонажей в пьесах Сарояна. У каждого найдется что сказать рассказчику.

Это совсем другой эффект, нежели когда записываешь чью-то историю под диктовку в укромном уголке. Рассказывание историй – социальный феномен, оно охватывает все роды деятельности и открывает возможность для широкого общественного отклика. Истории не бывают чьим-то личным делом; индивидуальное воображение вбирает в себя все внешние стимулы и в то же время посылает импульсы вовне – от него бежит рябь, расходятся круги по воде, захватывая всех слушателей.

Моя роль в этом процессе ясна с самого начала: во-первых, я помогаю всем услышать рассказчика, повторяя за ним каждую фразу, чтобы правильно записать ее. Таким образом рассказчик может меня поправить, если я ошиблась, или изменить историю, если вдруг его осенила новая идея.

– Нет, там не одна ведьма. Там пусть будут две их, – говорит мне Арлин.

– А кошка одна? Ты сказала: «Пришла кошка».

– Кэти – это одна кошка, а Лили – мама-кошка. Их две кошки. Потому что мама еще должна быть, поэтому.

– А, так значит, поэтому две ведьмы? Одна из них должна быть мама-ведьма?

– Да.

Я задаю вопросы там, где я боюсь что-то неверно понять: я расспрашиваю рассказчика про каждое слово, фразу, персонажа, звук или действие, которые мне непонятны без более подробного объяснения. Ребенок знает, что его историю будут разыгрывать и актерам нужны четкие указания. История должна быть понятна всем: и актерам, и публике.

– Дааа!!! Они в яму бух!!

– Кто? Ведьмы?

– Нет, там еще есть злодей в яме.

– Еще один злодей? Не только ведьмы?

– Это хорошие ведьмы, – решает Арлин от греха подальше.

Из всех занятий в классе этот род деятельности позволяет максимально сблизить цели ребенка и мои собственные. Мы оба хотим говорить про истории, и это повышает доверие ко мне как к тому, кто устанавливает связи. В течение всего дня я могу указывать на сходство между историей этого ребенка и историями других детей, книгами или какими-то событиями (хотя я стараюсь не делать этого в то время, когда мне диктуют историю). Я не хочу оказывать влияние на развитие истории, пока она еще в процессе сочинения. Но, разумеется, самих детей такие соображения не смущают: влияние друг на друга – это именно то, чем они целый день заняты.

Кэти сегодня первая в списке. – У меня тоже про змею история, – объявляет она Джозефу, хотя еще минуту назад сообщила нам, что будет рассказывать про большую пуговицу [3] В оригинале: red crayon – красный карандаш. См. след, примечание. . «Вот большая пуговица» – так начиналась ее история, но теперь ее цель – привлечь внимание Джозефа.

– Жила-была змея, – произносит она, и Джозеф с Саймоном садятся послушать ее. – И лев их напугал.

– Кого их? – спрашиваю я.

– Да, кого их? – вторит мне Саймон. Дети подражают моей манере расспрашивать рассказчика, не нуждаясь ни в каких моих специальных инструкциях. Они постоянно расспрашивают друг друга во время игры, и я просто делаю так, как они. На самом деле это я научилась у них задавать вопросы, а вовсе не наоборот. Например, они редко задают вопрос другому ребенку, если уже знают на него ответ.

– А есть в истории еще кто-то, кроме змеи, Кэти?

– Аллигатор! – с удивлением отвечает она. Разве я не помню, что в истории, недавно рассказанной Джозефом, Саймон был аллигатором?

– Не надо, чтобы злой аллигатор, – говорит ей Саймон.

– Я не буду.

Во время рассказывания историй, как и во время игры, социальные взаимодействия, которые, как нам кажется, мешают процессу, на самом деле, как правило, идут повествованию на пользу. А ведь когда-то я сама имела привычку твердить: «Пожалуйста, не мешайте. Пусть человек сам расскажет свою историю». Тогда я упускала из виду главную особенность рассказывания. Я не понимала, что это совместный процесс, первичный культурный институт, социальное искусство языка .