Вирджиния Эндрюс - Хевен, дочь ангела

Я, потрясенная, не могла поверить своим глазам, увидев ребенка, у которого между ножками ничего не было. Но какое имело значение, мальчик это или девочка, если ребенок был мертв и у него отсутствовала верхняя часть головы? Ребенок-урод, весь в кровоточащих ранах.

– Мертворожденный! – вскрикнула Сара.

Она соскочила с кровати, выхватила ребенка из моих рук, прижала его к себе, поцеловала с десяток раз и только потом закинула голову и застонала, завыла от горя, как горный волк на луну.

– Это Люк и его проклятые шлюхи!

Вне себя от гнева, она, как фурия, бросилась туда, где во дворе стоял отец, грубо обозвала его, а потом сунула ему в руки ребенка. Он аккуратно взял ребенка, потом с ужасом уставился на него, не веря своим глазам.

– Смотри, что ты наделал! – гремела Сара, стоя в одной рубашке, которая была вся в пятнах после родов. – Ты, твоя дрянная кровь и твои сучьи повадки убили твоего собственного ребенка! Да еще сделали его уродом!

Отец тоже разразился криком:

– Мать – ты! Ты рожаешь – с тебя и спрос, я-то тут при чем!

Он бросил мертвого на землю, потом велел дедушке организовать нормальные похороны, пока свиньи и собаки не добрались до ребенка. Затем, стремительно направившись к пикапу, сел в него и уехал в Уиннерроу заливать свои горести (если он действительно горевал). Потом отец, несомненно, поплетется в «Ширлис плейс».

О, что же за страшное воскресенье выпало тогда! Мне пришлось купать в тазу мертвого ребенка и готовить похороны, а бабушка в это время занималась Сарой, которая неожиданно совсем лишилась сил, обмякла и начала плакать, как сделала бы любая женщина на ее месте. Не стало той воинственной и сильной амазонки, осталась лишь несчастная мать, пережившая утрату. Став на колени, захлебываясь слезами, Сара спрашивала Бога, почему ребенок должен был пострадать за грехи своего отца.

Я думала об этом бедненьком созданьице, смывая кровь и родовые воды с его неподвижного тельца. Можно было не держать эти полголовы над тазиком, но я делала все, как положено. Потом я натянула на него одежду, которую носили Наша Джейн и Кейт, а может быть, и Фанни, и Том, и я тоже.

Сара, упав ничком на грязную кровать, судорожно впивалась пальцами в матрас и плакала так, как никогда до сих пор при мне не плакала.

Пока я возилась с мертвым новорожденным, мне некогда было взглянуть на бабушку. Спустя некоторое время я бросила на нее два-три раза взгляд, обратив внимание, что она не вяжет, не вышивает, не плетет, не штопает и даже не раскачивается. Она просто сидела с полузакрытыми глазами, и на ее тонких губах застыла слабая улыбка. Меня эта улыбка напугала. Бабушка должна была бы выглядеть горестной и подавленной.

– Бабушка, – прошептала я в испуге и, оставив чистого и одетого новорожденного, подошла к ней, – с тобой все в порядке?

Я тронула ее, и она сдвинулась в сторону. Я потрогала ее лицо – оно уже холодело, мышцы затвердевали.

Бабушка умерла!

Умерла, не перенеся то ли рождения мертвого уродца, то ли многих лет жестокой борьбы за выживание. Я зарыдала и почувствовала болезненный толчок в сердце. Встав на колени, прижалась к ней:

– Бабушка, когда ты попадешь на небеса, скажи моей маме, что я стараюсь, очень стараюсь быть похожей на нее. Скажи ей, пожалуйста, хорошо?

В дверях послышались шаркающие шаги.

– Ты что там делаешь с моей Энни? – раздался дедушкин голос.

Он ушел на речку в начале родов, чтобы избежать того, чего мужчины всегда стараются избежать, полагая, что их обязанность достойно исчезнуть и появиться только после родов. Мужчины в горах предпочитали уйти подальше от страдальческих криков рожениц, а потом еще говорить, что роды прошли легко!

Я подняла голову. По моим щекам катились слезы. Я не знала, как ему сказать.

– Дедушка…

Его блекло-голубые глаза широко раскрылись, когда он взглянул на бабушку.

– Энни… у тебя все нормально? Вставай, Энни… Ты что не встаешь?

Конечно, он понял все по ее закатившимся глазам. Он пошатнулся, вся его живость мгновенно покинула его, словно ушла вместе с его лучшей половиной. Я отстранилась, а он, встав на колени, прижал бабушку к сердцу.

– Ах, Энни, Энни… – всхлипывал дедушка, – сколько прошло с тех пор, как я сказал, что люблю тебя… Ты слышишь меня, Энни, слышишь? Ну как же ты так? Куда же я без тебя? Вот не думал, что все так обернется, Энни…

Невозможно было без боли смотреть на его страдания, на его горе от потери хорошей и преданной жены, которую он знал с четырнадцати лет. Как странно, что я никогда больше не увижу их вместе, прижавшихся друг к другу на тюфяке, не увижу, как его голова лежит на ее раскинувшихся по подушке седых волосах…

Нам с Томом пришлось отрывать дедушкины руки от бабушки. Сара все это время лежала на спине и безжизненными глазами смотрела на стену, по ее щекам текли слезы.

На похоронах все мы плакали, даже Фанни, только Сара стояла как деревянная – с безжизненным взглядом.

Отец не пришел.

Вусмерть пьяный, он, видимо, сидел в «Ширлис плейс», а здесь хоронили его ребенка и мать.

Преподобный Уэйленд Вайс пришел вместе со своей сухощавой женой Розалин, чтобы сказать несколько слов о женщине, которую все любили.

Никто из наших родственников не ушел в землю без должных похорон. И на проводах на небеса старой женщины и мертворожденного младенца были сказаны хорошие слова.

– Бог дал, Бог взял, – проникновенно говорил преподобный Вайс. Он поднял голову к солнцу. – Господи Боже, услышь мою молитву. Прими эту любимую жену, мать, бабушку и истинно верующую вместе с этой крошечной душой на небеса. Открой пред ними, широко распахни жемчужные врата Твои! Впусти в них эту христианскую женщину, Господи, и это дитя, Господи, потому что она была честной, простой, верующей, а ребенок невинен, чист и безгрешен.

Домой мы шли гуськом, продолжая лить слезы.

Соседи из горных избушек пришли к нам домой разделить с нами потерю Энни Брэндиуайн Кастил. Они посидели с нами, попели наши песни, потом помолились вместе с нами. Когда все это закончилось, заиграли гитары, банджо и скрипки, принесли самогон и закуски.

На следующий день, когда поднялось солнце, мы с Томом снова пошли на кладбище, постоять у свежей бабушкиной могилы и другой, маленькой, чуть ли не в фут длиной. У меня заныло сердце, когда я увидела надпись: «Ребенок Кастил». Похоронен он был рядом с могилой моей матери. Даты на могильной плите не было.

– Не смотри туда, – прошептал Том. – Твоя мама похоронена давно, а сейчас траур по бабушке. Знаешь, пока ее кресло не опустело, я не понимал, как много она значила для нас. А ты понимала это?

– Нет, – прошептала я, и мне стало стыдно. – Я просто принимала ее существование как должное, словно она будет жить всегда. Нам надо позаботиться о дедушке, он сейчас такой потерянный, такой одинокий.