Элизабет Лупас - Читающая по цветам

– Если вы желаете мне помочь, то посмотрите на это, – предложила я. – Те, кто обмывал и одевал его и положил его тело на этот катафалк, не обратили большого внимания… на его рану.

Никола де Клерак сдвинул брови.

– Что вы имеете в виду?

Я снова подошла к катафалку и кончиком пальца коснулась рубина, застрявшего в корке запекшейся крови моего мужа.

– Этот камень не его. Он так и не успел выхватить кинжал и при жизни, не будучи придворным, не носил ни драгоценностей на одежде, ни серег в ушах.

– И откуда, по-вашему, взялся этот рубин? – Никола де Клерак наклонился над камнем, чтобы лучше его разглядеть, и его собственная бриллиантовая серьга коротко блеснула, отразив свет свечей. – Для перстня он слишком мал.

– Он мог украшать кинжал убийцы.

– Тогда это был дорогой кинжал, он не мог принадлежать обычному наемному убийце. Камням такого размера редко придается подобная огранка. Можно, я его выну?

– Нет! – я оттолкнула его руку резче, чем хотела. Он немедля отступил назад. – Я выну его сама.

– Разумеется, мадам. – Его голос прозвучал тихо и сухо.

Я положила руку на лоб Александра и пригладила его золотые кудри. Последнее прикосновение, в последний раз. Затем вынула из раны рубин. Он вышел легко, оставив на моих пальцах несколько чешуек запекшейся крови.

«Я найду твоего убийцу, и правосудие свершится», – подумала я. Я не могу сейчас сказать это вслух, ибо не хочу, чтобы мой обет кто-либо услышал. Но правосудие свершится, в этом я клянусь.

– Возможно, когда-нибудь вы позволите мне рассмотреть его, – сказал Никола де Клерак.

– Возможно.

Мне казалось, что мой голос доносится до меня откуда-то издалека. И снова чудилось, будто я слышу шаги монахов августинцев, все бредущих, бредущих. Они слышались так явственно, что я рывком обернулась. Но никого не увидела.

– Мадам, прошу вас, позвольте мне подозвать сопровождающих вас женщин.

Высоко подняв голову, я решительно повернулась, чтобы направиться обратно, к выходу из главного нефа. Но после первого же шага ничком упала в его объятия.

Я слышала, как он зовет Мэри Ливингстон, слышала, как она разговаривает с ним по-французски, и как Элисаун что-то бормочет на эдинбургском диалекте шотландского. Я чувствовала ярость и унижение оттого, что он видит меня такой слабой и беспомощной. Но хуже всего было то, что, в конце концов, он поднял меня на руки, точно малого ребенка, и понес – понес! – к выходу из церкви аббатства.

От него исходил аромат померанца и мирры. Мне показалось, что от него также пахнет усыпляющими лилово-золотистыми цветками сладко-горького паслена. Я продолжала сжимать в кулаке рубин.

Я думала: «Для чего он явился в церковь аббатства, этот месье Никола де Клерак, царедворец и так называемый секретарь, выглядящий как модная картинка? Неужто в самом деле лишь для того, чтобы принести соболезнования горюющей вдове? Или же он тоже рассчитывал найти какие-то улики, связанные с убийством Александра?

Найти или, наоборот, скрыть?

Случайно ли он оказался поблизости, чтобы дать отпор убийце, но лишь после того, как все было кончено?

И почему он предложил помочь мне узнать правду?»

Мне не стоило показывать ему рубин. Если он был участником заговора с целью убить моего мужа, то он вполне может предупредить убийцу, чтобы тот спрятал свой украшенный драгоценными камнями кинжал или выбросил его в море. Правда, Мария де Гиз любила его и доверяла ему, и он был и умен, и хитер, несмотря на все его франтовство. Это было очевидно.

Между тем я с каждой минутой становилась все легче и подымалась все выше, пока не оставила их всех далеко внизу.

Я не желала звать свою дочь Мэри. Это имя выбрала для нее не я, а королева, и я негодовала на ее непрошеное вмешательство в мои дела. Но обряд крещения был совершен, и теперь моя дочь звалась Мэри Гордон в глазах Бога и людей. Но для себя я переделала ее имя в Майри, что по-гэльски означает «горечь», ведь само ее рождение было горьким, как полынь.

У нее были волосы Александра, золотистые, мягкие, как дорогой шелк. Они тоже вились. Однако, глядя на нее, я мысленно видела не цветок царственного золотого ириса, говорящий о солнце, ветре и пролитой крови, шиповник, дикую розу, сладко благоухающую весной и летом, но также горькую, как напиток, что делают осенью из ее плодов. Напиток горький, но бодрящий и целебный.

Я думала, что никогда не смогу полюбить ее. Как же я ошибалась! Я любила ее неистово и самозабвенно, всеми оставшимися у меня силами души.

Разумеется, мне не дали взять ее с собой на заупокойную мессу. После того как я упала в обморок в аббатстве, мне лишь после долгих уговоров позволили пойти самой. Но после всего случившегося прошла уже неделя, и я значительно окрепла, а разум мой прояснился. Из Грэнмьюара приехали тетушка Мар, и Дженет, и Уот и окружили меня своей любовью. Мэри Ливингстон вернулась к королеве, со многими уверениями в вечной дружбе. Я положила рубин в серебряный медальон, который Дженет купила мне в лавке на Хай-стрит, и не снимала его ни днем, ни ночью. Он был на мне, и пока тетушка Мар помогала мне одеться в то утро, когда должны были отслужить заупокойную мессу по Александру.

– Я хочу сходить к мессе, Tante Mar, – сказала я. – Прошла уже неделя, и мне теперь намного лучше.

– Благовоспитанная леди возносит свои молитвы в уединении, – ответила тетушка Мар. – К тому же граф Хантли собирается учинить в церкви скандал, после того как во время последней воскресной службы протестанты поколотили священника королевы. Так что лучше держись от графа подальше.

– Я не боюсь графа Хантли.

– Я тоже, – сказала Дженет, укачивая на руках спящую Майри. – Я пойду с Ринетт, мистрис [34] Госпожа (устар. англ.). Марго, а вы присмотрите за Майри.

– Я не могу тебе помешать. – Тетушка Мар повидала в Грэнмьюаре слишком много моих детских проказ, чтобы думать, будто ее увещевания могут меня остановить. – Но предупреждаю тебя – ты об этом пожалеешь. В наши дни посещать католические службы стало вообще небезопасно, а тут еще лорд Хантли собирается использовать заупокойную мессу по молодому господину для своих собственных целей.

– Тем больше у меня причин для того, чтобы пойти, – сказала я. Я оставила в своей душе обнесенный непроницаемыми стенами потайной уголок, похожий на гладкий круглый каменный пузырь под часовней Святой Маргариты, и загнала туда и мое горе, и ужас, и чувство вины. Никто не знал, что они там, даже моя любимая тетушка Мар. – Хоть кто-то должен оплакать его как должно.

– О, моя голубка! – Тетушка Мар обняла меня. Возможно, она видела больше, чем я думала. – Хорошо, иди и похорони своего мужа. Но будь осторожна и помни – если ты хочешь вернуться домой, в Грэнмьюар, то чем меньше ты будешь попадаться на глаза Хантли, тем лучше.