Элизабет Лупас - Читающая по цветам

Мне хотелось бы верить, что я снова стала сама собой, но это было не так. Это место внутри меня, обнесенное каменными стенами, точно такое же, как полость в Эдинбургской скале – оно продолжало разрастаться. Я чувствовала, как твердый, непроницаемый камень постепенно, мало-помалу, захватывает всю мою душу.

Королева приняла меня в приемной на первом этаже северо-западной башни Холируда, украшенной коврами и гобеленами с вытканными на них гербами Шотландии и Франции. Слева был виден вход в еще одну комнату, а справа виднелись ступени каменной винтовой лестницы, наполовину прикрытой гобеленом, изображающим, как три Мойры, греческие богини судьбы, прядут, вытягивают и обрезают нить человеческой жизни. На аудиенции присутствовали брат королевы лорд Джеймс Стюарт, а также второй ее близкий советник, Никола де Клерак. Что до сэра Уильяма Мэйтленда, то он был спешно отправлен в Лондон, дабы умаслить королеву Англии Елизавету Тюдор. Мэри Ливингстон тайком помахала мне рукой, из-за кресла королевы, где она стояла рядом с другой придворной дамой, которую я не знала.

И, конечно же, там была сама королева. Я сделала низкий реверанс. Я практиковалась в них целую неделю, потому что нелегко присесть в реверансе, когда твои ноги все еще слабы и подгибаются, а мне совершенно не хотелось упасть и ударить в грязь лицом. Я выпрямилась и впервые с тех пор, когда мы обе были детьми, взглянула прямо в глаза Марии Стюарт.

Как же мне описать ее, эту мою ровесницу, дважды королеву – вдовствующую королеву Франции и законную королеву Шотландии, – которую называли самой красивой женщиной в Европе, которая получила образование и воспитание при французском, самом утонченном европейском дворе? Она была высокой – это было ясно, даже когда она сидела – и изумительно стройной. У нее были отражающие свет золотисто-рыжие волосы, зачесанные по французской моде назад под капор, сплошь расшитый жемчугами, бриллиантами, агатами и серебряной нитью. Ее миндалевидные глаза, янтарно-золотистые, почти того же цвета, что и волосы, были наполовину прикрыты тяжелыми веками и длинными, блестящими золотыми ресницами. Но более всего в ее лице меня поразил высокий лоб с гладкой белой-белой кожей. Он придавал ей какое-то пришедшее из древних времен достоинство, как у королев со старинных портретов и цветных рисунков в старых рукописных книгах.

Еще вокруг нее мерцал ореол чувственности, такой явственный, что его почти можно было увидеть. От нее пьяняще пахло – но были ли то духи или же ее естественный аромат? – лилиями и розами, мускусом и морскими водорослями. Мне был знаком этот запах, и спустя мгновение я распознала его – так пахли пионы. Она была пионом, прекрасным, но недолговечным, теряющим свои лепестки от малейшего ветра или струй дождя. Бело-розовым пионом с черными семенами, символизирующими печаль и ночные кошмары. А я-то ожидала, что почувствую что-то более величественное – малиновую розу или огненно-красную лилию.

«Вам не место среди корон и тронов, мадам, – подумала я. – Вы были бы куда счастливее, живя более простой жизнью – в приятном глазу замке где-нибудь в Турени, рядом с красивым молодым мужем и детьми, катающихся на своих пони по саду. Но вы никогда не знали такой простоты – и не узнаете, покуда не станете намного, намного старше. И, по-моему, вы не осознаете, какое воздействие оказываете на мужчин, что вдыхают ваш аромат».

– Моя Марианетта, – сказала королева.

Так она звала меня в детстве. В том году во Франции, когда мне было восемь лет – в году, который изменил все в моей жизни, – она упрямо отказывалась называть меня Ринетт. Это имя было слишком похоже на прозвище «la reinette», означающее «маленькая королева», которое порой употребляли, говоря о ней самой. Так что она объединила две версии моего имени: Марина и Ринетт – и получилась Марианетта. Мне это имя не нравилось, потому что оно походило на «marionette», как королева Екатерина де Медичи называла своих гротескных итальянских кукол на веревочках. Но «la reinette», маленькая королева, только смеялась и называла меня Марианеттой еще чаще.

– Обстоятельства не позволяли нам увидеться раньше, – продолжала она. Ее шотландский был очень даже неплох, несмотря на гортанные мягкие нотки французского акцента. – Соболезную вам по случаю кончины вашего мужа и как никто понимаю ваше горе – ведь я тоже недавно овдовела.

– Благодарю вас, мадам, – отвечала я. – Я тоже вам соболезную.

– Я знаю Марианетту с восьми лет, с 1550 года, когда моя матушка приезжала во Францию, чтобы меня навестить, – пояснила королева находящимся рядом с нею придворным. – Сэр Патрик Лесли состоял в ее придворном штате вместе со своей супругой Бланш, урожденной Бланш д’Орлеан, которая звалась так, потому что была внебрачной дочерью старого герцога де Лонгвиля. Она приходилась единокровной сестрой первому мужу моей матери, и матушка была так добра, что называла ее сестрой.

Я стояла как столб. Я не хотела слушать, как она будет рассказывать историю моей матери.

– Когда матушка уже готовилась возвратиться обратно в Шотландию, случилась ужасная вещь – двор поразила лихорадка, и сэр Патрик Лесли умер. Но к этому несчастью добавилось еще одно – леди Бланш от горя помешалась рассудком. Она была чрезмерно привязана к своему мужу.

– Мадам, – начала было Мэри Ливингстон, – возможно, сейчас не самый лучший момент…

– Ее приютили сестры-бенедиктинки из Монмартрского монастыря под Парижем и, к всеобщему изумлению, она отказалась покидать стены обители. Насколько мне известно, она находится там и по сей день. Она вам пишет, Марианетта?

– Нет, – ответила я.

– Тогда, она, быть может, умерла, как и моя матушка. Мне говорили, у вас есть для меня дар, который она отдала вам на хранение.

Она улыбнулась. Она знала, что к ужину молва разойдется по всему дворцу – как моя мать, незаконная дочь французского герцога, сошла с ума и бросила меня. Это, говорило выражение ее лица, поставит меня на место. А выражения лиц лорда Джеймса и Никола де Клерака, которые она не могла видеть, поскольку они стояли у нее за спиной, говорили о том, что они знают: пресловутый дар – это ценнейший приз, и каждый готов был сделать все возможное и невозможное, лишь бы заполучить его первым, во что бы то ни стало опередив другого.

Они знают о ларце. Леди Маргарет Эрскин тоже знала. Это было невозможно – и тем не менее это было так. А если и леди Маргарет, и лорд Джеймс, и месье де Клерак знают, что ларец у меня и что в нем спрятано нечто ценное, то кому же еще это известно?

И как они узнали?

Похоже, единственной из них, кто пребывал в неведении, была сама королева.

– У меня нет его с собою, мадам, – сказала я. – Прошу вас, не могли бы вы поговорить со мною наедине?