Стивен Найфи - Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2

Но трудно не заподозрить связь между этим переводом и «неприемлемым» поведением Винсента. Сбившийся с пути родственник грозил дискредитировать семью, ее лучшего представителя, а возможно, и весь семейный бизнес. Вынося вердикт, Сент Ван Гог, вероятно, руководствовался и другими соображениями: в частности, натянутые отношения Винсента с родителями не могли не укрепить его сомнений относительно племянника. На фотографии, сделанной в декабре того года, Винсент выглядит помятым и раздраженным – полная противоположность энергичному и опрятному дяде и жизнерадостному младшему брату. Впоследствии сестра Винсента Лис вспоминала, что «скованность и робость всегда были помехой его работе».

Тем не менее вопрос о его увольнении не рассматривался. Это не только опозорило бы семью, но и нанесло бы огромный ущерб и без того непростому финансовому положению Доруса. Кроме того, расточительно было бы не воспользоваться бесспорным преимуществом Винсента – его уникальным знанием обширного ассортимента продукции компании. Поэтому перевод в Лондон действительно представлялся идеальным решением проблемы (здесь чувствуется хватка дальновидного Терстеха): лондонский филиал занимался лишь оптовой торговлей, галереи там не было. Поскольку клиентуру там составляли оптовые торговцы, а не частные клиенты, контакты Винсента с покупателями сводились к минимуму. А все, с кем ему так или иначе предстояло общаться, в любом случае были англичане. «Его отправили в Лондон, чтобы проверить, не будет ли ему проще общаться с англичанами», – напишет позже сестра Винсента Лис, возможно воспроизводя семейную версию событий.

Но в компании, чье процветание целиком зависит от продаж, а определяющим для карьерного роста является именно умение продавать, трудно скрыть позор внезапного перевода на отдаленный склад. Семья Винсента, однако, всеми средствами пыталась сохранить лицо и замаскировать правду. Еще в начале года, до объявления о переводе, Винсенту повысили жалованье – теперь он больше не нуждался в отцовской поддержке. Кроме того, он получил премию в размере месячного заработка – пятьдесят гульденов, львиную долю которой, как подобает, отправил отцу. Анна (возможно, искренне, а возможно, и не очень) удивилась, однако почла за благо воспринимать столь неожиданную перемену как повышение по службе. Дорус, которому, вероятно, была известна вся правда о происходящем, хоть и уповал на то, что «Господь их благословит и направит», сам неохотно признавался, что «не знал, как лучше поступить». Финальным ходом «заговорщиков» было написанное задним числом благодарственное письмо Терстеха, в котором молодой начальник гаагского филиала, противореча всей логике событий, превозносил достоинства подчиненного. «Он рассыпается в похвалах Винсенту, – писал Дорус Тео, пересказывая содержание письма, – говорит, что ему будет очень его не хватать, что любителям искусства, художникам и всем прочим посетителям магазина нравилось общаться с Винсентом и что он непременно далеко пойдет».

Но что бы ему ни говорили, Винсент был безутешен. Новость о переводе в Лондон так оглушила его, что он выжидал целый месяц, прежде чем известить об этом младшего брата. «Предполагаю, тебе известно, что я еду в Лондон, – в конце концов написал он в середине марта – через месяц после того, как Тео узнал эту новость. – Мне жаль уезжать отсюда». Он начал курить трубку, прибегнув к целительному средству от меланхолии, которым пользовался его отец, и советовал Тео не пренебрегать этим простым лекарством от тоски. Он храбрился перед братом и отцом, обещая не принимать происходящее близко к сердцу, и мужественно заверял свою мать: «Я намерен от всего получать удовольствие и все обращать себе на пользу». Тоску Винсента усиливала неопределенность. Изначально запланированный на лето отъезд был передвинут на «скорейший срок», как будто Сенту и Терстеху не терпелось убрать его с глаз долой, – на май, а затем и еще ускорен. Вначале планировалось, что он отправится прямо в Лондон, потом – в Лондон через Париж. Окончательное решение было принято лишь в последнюю неделю перед отъездом: 12 мая Винсент должен сесть на поезд, следующий в Париж.

Месяцы неизвестности были наполнены томительным страхом: Винсент предчувствовал возвращение постоянных спутников его переездов – одиночества и тоски по дому. «Возможно, мне придется жить в полном одиночестве и делать многое из того, от чего я сейчас избавлен», – размышлял он мрачно. Знаки внимания и прощальные подарки друзей и родных тронули его, но вместо того, чтобы принести утешение, лишь усилили грусть по поводу скорого отъезда: «Тео, ты не представляешь, как все здесь добры ко мне… до чего же мне грустно покидать стольких друзей». Он бродил по городу и окрестностям с блокнотом, пытаясь запечатлеть «дом», который ему предстояло покинуть. Он делал быстрые карандашные наброски, которые затем любовно прорабатывал чернилами и оттенял мягким карандашом, прежде чем подарить родителям или брату. На одном из таких ритуальных подношений был изображен городской пейзаж близ магазина «Гупиль»; на другом – канал и бечевник, подобный тому, по которому они с Тео однажды шли в Рейсвейк; на третьем – длинная дорога с удаляющейся повозкой, вроде той, на которой его родители уехали из Зевенбергена.

Винсент продолжал работать и лишь на Пасху получил небольшой отпуск, окончившийся ровно за два дня до его отъезда. Упаковав единственный чемодан (многое из своих пожитков он оставил в Гааге, словно надеясь на скорое возвращение), Винсент отправился в Хелворт проститься с семьей. Но поездка доставила ему мало радости. Родительский дом в Хелворте мало напоминал тот, где прошло его детство. Сестра Анна жила в школе-интернате, Тео был в Брюсселе. Отец с трудом справлялся с грузом многочисленных забот. Худший из кошмаров Доруса стал реальностью: Винсент вытащил несчастливое число в призывной лотерее, и, чтобы вместо сына отправился воевать каменщик, пастору пришлось выложить 625 флоринов – почти годовую зарплату – из семейных сбережений на черный день.

По странному совпадению воскресенье, которое Винсент провел в Хелворте, было днем памяти ветхозаветного праведника Иова Многострадального. Дорус едва выкроил время для короткой беседы с сыном, а Анна лишь спросила: «Ты там оставил после себя порядок?» – и удивилась, когда от нахлынувших чувств Винсент не нашелся что ответить.

В Париже Винсент пробыл всего несколько дней – едва ли достаточный срок, чтобы вынести впечатление о таком ярком, многообразном городе. «Слишком большой, слишком сумбурный» – вот единственное, что запомнилось ему после первого краткого посещения французской столицы. Он умудрился заполнить эти дни художественными впечатлениями: более четырех тысяч картин на недавно открывшемся Салоне; целый шквал Рубенса в Люксембургском дворце и, конечно же, Лувр – место постоянного обитания великого множества картин, репродукции которых он аккуратно обертывал и упаковывал в течение последних четырех лет. Заглянул он и в мир дяди Сента: великолепный «отель» – особняк из светлого камня на улице Шапталь, пышная художественная галерея, типография, огромный склад продукции; старый магазин на бульваре Монмартр; громадный новый магазин («Он гораздо больше, чем я себе представлял», – отчитывался он Тео) в тени колоссального здания Опера-Гарнье. Он ужинал в элегантном доме Сента в компании художников и дядюшкиных светских друзей.