Луиджи Джуссани - У истоков христианского притязания

4) Напротив, более правильным представляется эмпирическое решение проблемы. Человек рождается в определенной среде, в определенный исторический момент, и религия, которая исповедуется в его среде, имеет много шансов быть наиболее адекватным выражением его темперамента. Поэтому, если действительно хочется указать норму, не абсолютную, но наиболее удобную, нужно было бы сказать: пусть каждый человек следует религии своей традиции.

В жизни может произойти встреча, благодаря которой человеку откроется некая весть, некое учение, некая мораль, некая эмоциональная сфера, более отвечающая потребностям разума, достигшего своей зрелости или истории его сердца. Тогда человек может «измениться», «обратиться» (Ньюман замечает, что обращение есть не что иное, как более глубокое и подлинное открытие того, чему человек следовал и ранее) [29] Ср. J.H. Newman. Apologia pro vita sua. Jaca Book-Morcelliana. Milano-Brescia 1982; Sviluppo della dottrina cristiana . Il Mulino, Bologna 1967. Parte II, sezione VI; Grammatica dell’Assenso . Jaca Book-Morcelliana. Milano-Brescia 1980. Cap. 10, p. 245. .

Совет жить религией своей традиции остается основополагающим указанием без каких-либо притязаний.

В этом смысле все религии «истинны». Единственный долг человека – серьезно следовать им.

Перед лицом своей судьбы, то есть конечного смысла своего существования, человек представляет свои пути, проекцию своих ресурсов, но в зависимости от глубины мысли и чувствительности он переживает конечную загадку, как бурю неуверенности или растерянное одиночество.

Единственной адекватной поддержкой в осознаваемой человеком экзистенциальной немощи может быть лишь само божественное, то сокровенное божество, тайна, которая некоторым образом вовлекалась бы в усилие человека, просвещала и поддерживала его на жизненном пути.

Этой гипотезой может быть только совершенно разумная гипотеза, то есть полностью соответствующая порыву человеческой природы и подобающая ее открытости, гипотеза, полностью вписывающаяся в великую категорию возможности. Разуму не дано судить о том, что может или не может совершить эта тайна, но именно потому, что разум должен сохранить верность самому себе, он не может исключить ничего из того, что тайна может предпринять.

Если бы разум претендовал на то, чтобы навязать свою мерку Божеству, например, исключить возможность каким бы то ни было образом вмешиваться в историю человека, поддерживая его на пути жизни; если бы он все-таки дошел до отрицания откровения, это было бы предельным выражением идолопоклонства и последней попытки разума навязать Богу свое представление о Нем. И прежде всего следует отметить, что это было бы в высшей степени неразумно.

Предчувствие или утверждение этой гипотезы о помощи, оказываемой человеку, есть сердцевина высших достижений искусства всех времен и народов. От Платона до Леопарди раздается вопль разума, устремленного к этой гипотезе, которая проявляется в разной степени, столь она рациональна, столь она соответствует нашей природе.

Рассмотрим теперь несколько примеров, показывающих, как в религиозной истории человечества находила свое выражение потребность и претензия на откровение. Фактически потребность в откровении подразумевает ожидание адекватного ответа со стороны того смысла жизни, которого человек не может достичь, ни путем теоретического познания, ни в силовом противостоянии.

Приведем свидетельства великих ученых с единственной целью – показать, как потребность в том, чтобы тайна соответствовала высшему вопросу человека, проживалась на опыте как явление самой тайны, присутствие тайны в трудном человеческом пути.

а) Первое замечание имеет познавательный характер. На протяжении всей своей истории человек всегда выражал убеждение в том, что ему может открыться «нечто совершенно иное» по отношению к нему самому, нечто Неведомое, настолько, насколько тому угодно проявить Себя в реальности. «Человек – отмечает Жульен Рис – знает о священном, потому что священное открывается ему. Иерофания – это откровение священного, иначе говоря, таинственное действие «совершенно иного», являющегося в предмете или живом существе этого земного мира» [30] J. Ries. Sacro. Op. cit., p. 82. Историк религий продолжает: «Каждая иерофания – это сложное религиозное явление, где присутствует существо или предмет, принадлежащий миру природы, и ‘совершенно иное’, являющееся через посредство этого существа или предмета и в явлении своем придающее этому существу или предмету сакральное измерение, позволяющее ему исполнить функцию посредника». .

Поэтому для человека умножились идеальные, «священные» места этих явлений [31] «В каждом микрокосмосе, каждом населенном месте есть то, что можно было бы назвать ‘Центром’, то есть сакральным местом по преимуществу. Именно здесь, в этом центре, священное является полностью… Но символику Центра не следует понимать геометрически, как то подсказывает дух западного рационализма. В каждом из этих микрокосмов могут существовать разные ‘центры’… Во всех восточных цивилизациях – Месопотамии, Индии, Китае, и т. д. – этих ‘Центров’ было бесчисленное множество. Здесь перед нами целая география священного и мистического, которая является единственно реальной , а не чуждая священному ‘объективная’ геометрия, некоторым образом абстрактная и не необходимая, теоретическое структурирование пространства и мира, где человек не живет и которого поэтому не знает (М. Eliade. Immagini e simboli. Op.cit., pp. 39–40). .

Таким образом, символ и миф служили в истории человечества великим орудием познания и откровения тайны, средством выйти за рамки преходящего и погрузиться в то, чему уготовано продолжаться. Как замечает Элиаде: «Для архаического мира миф – реальность, потому что он рассказывает о явлениях истинной реальности: о священном » [32] Там же, p. 40. . «Миф, – согласно определению Риса, – это истинное, священное и образцовое повествование, наделенное специфическим смыслом и предполагающее повторение, то есть дающее начало традиции […] Функция мифов – вызывать и поддерживать в сознании мир, отличный от земного – мир божественный» [33] J. Ries. Sacro. Op. cit., pp. 72–73. . К самым благороднейшим проявлениям человеческих усилий относится попытка преодолеть видимое и преходящее, чтобы попытаться соприкоснуться с жизнью в ее наиболее нетленных, исконных и таинственных проявлениях. «Религиозная символика в существовании и жизни homo relìgiosus обладает своей функцией откровения. Религиозная символика, затрагивающая жизнь в самой ее основе, есть откровение жизни, которая превосходит природное и человеческое измерение» [34] Там же, рр. 71–72. .