Игорь Беликов - Израиль: почти паломничество

У северного въезда в старый город находится мощное старое здание с окошками, забранными решетками. Во времена Османской империи это была цитадель крепости, которая, в свою очередь, была построена на фундаменте крепостной цитадели, возведенной еще крестоносцами. Начиная с XIX века, это здание стало использоваться преимущественно как тюрьма. Одним из знаменитых ее узников во второй половине XIX века был Бахаулла, один из основателей бахаизма — религии, о которой я упоминал, когда писал о Хайфе. Он провел здесь 2 года, с 1868 по 1870-й. В 2004 году его тюремная камера была отреставрирована и стала местом поклонения последователей бахаизма.

Во времена британского правления в Палестине (между двумя мировыми войнами) британские власти держали здесь активистов сионистского движения, боровшихся, в том числе с оружием в руках, за создание еврейского государства, а также членов арабских вооруженных групп, участвовавших в нападениях и на англичан, и на евреев. Несмотря на внешне небольшие размеры, тюрьма была вместительной: на пике в ней содержалось почти 600 заключенных.

В числе первых заключенных-евреев, в 1920 году, сюда попал Владимир (Зеев) Жаботинский (1880–1940 гг.), один из основателей всемирного сионистского движения, писатель, поэт, публицист и переводчик. Он родился в Одессе, прожил здесь более 20 лет, и здесь же началась его литературная деятельность. Получил русское образование и поначалу выступал как русский журналист и писатель. Был другом Корнея Чуковского, который писал о нем: «Он ввел меня в литературу… В нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина…». Его литературные способности очень ценили Горький и Куприн. Судьбу Жаботинского круто изменил кишиневский еврейский погром 1903 года, в результате которого 49 евреев были убиты и почти 600 искалечены. Глядя на последствия погрома и его жертвы (некоторым в глаза были забиты гвозди), Жаботинский решил посвятить себя проблемам соплеменников, и главный путь их решения он увидел в создании независимого еврейского государства. С этого момента основную часть своей кипучей энергии он переключил на активное участие в сионистском движении, хотя и не бросил занятий литературой и журналистикой. В начале первой мировой войны он уехал из России (сначала — как корреспондент «Русских ведомостей»), Жаботинский, пожалуй, первым доказал, что словосочетание «еврей-военный» не является фразой из анекдота. Он стал одним из создателей Еврейского легиона — воинского формирования в несколько тысяч человек, участвовавшего в боевых действиях против турецкой армии в Палестине и Заиорданье на стороне англо-французской коалиции во время первой мировой войны. Ходил в разведку за линию фронта, принимал участие в атаках на турецкие позиции. Когда по окончанию первой мировой войны англичане отказались от своего обещания содействовать созданию «еврейского национального очага» в Палестине, он занял жесткую антибританскую позицию. За организацию в Иерусалиме еврейских отрядов самообороны, которые должны были защитить евреев от нападений арабов, он был приговорен британскими властями к 15 годам каторжных работ и помещен в тюрьму в Акко. Однако провел он в ней лишь несколько месяцев и под давлением бурных протестов, как в самой Палестине, так и в Англии, США, был выпущен на свободу. После своего освобождения он продолжил активную политическую деятельность, создав в 1925 году партию сионистов-ревизионистов. Представляете, как название звучало для советского уха!? Неудивительно, что его имя находилось в СССР под полным запретом. А страшное для нескольких поколений советских людей слово «сионизм» Жаботинский определял так: ««Сионизм — это воплощение национальной гордости и суверенного самоуважения».

В стихах эту же идею он выражал так:

Если бы такие стихи написал житель Египта, находившегося под колониальным господством Англии, или, скажем, житель находившегося под французским колониальным господством Алжира, то уверен, что эти строки были бы охарактеризованы всеми советскими литературными (и нелитературными) критиками как похвальный образец свободолюбивой и патриотической поэзии.

Впрочем, политические противники Жаботинского из числа еврейских политиков клеймили его подчас не хуже советских, с подлинно ленинской страстью и лексикой. Так. Давид Бен-Гурион, будущий первый премьер-министр Израиля, считавший себя «правильным сионистом», как-то в пылу полемики назвал его «Владимир Гитлер». Несмотря на сверхактивную политическую деятельность, Жаботинский не забыл и о литературе. В середине 1920-х годов им был написан на русском языке роман, а позже, в середине 1930-х годов — еще один. В 1930 году британские власти вынудили Жаботинского уехать в Европу.

Не забывал он и поэзию, написав ряд стихов, в том числе и по-русски. Его «Песнь знамени» — это просто Эдуард Багрицкий, только на израильский лад:

На мой взгляд, его поэтическое дарование все же куда больше проявляется в элегических строчках перевода «Ворона» Эдгара По:

Жаботинский умер в Нью-Йорке в начале 1940 года, куда приехал с целью получить поддержку своего плана создания еврейской армии, которая сражалась бы против нацистов на стороне союзников. Неудача в реализации этого плана, как считается, стала причиной его ранней смерти. Сегодня в ряде городов Израиля есть улицы и кварталы, названные в его честь.

С 1939 по 1941 год в этой тюрьме содержался еще один видный политик будущего независимого Израиля, который стал очень хорошо известен советским людям — как по имени, так и своей запоминающей внешностью (он рано потерял глаз и всегда носил закрывавшую его черную повязку) — Моше Даян (1915–1981 гг.). Наверное, здесь он выковал одну из своих знаменитых фраз — «Солдат, который не сидел в тюрьме — не солдат». Запоминавшиеся фразы у него рождались легко. Вот еще несколько: «Как только вы встанете на нашу точку зрения, мы с вами полностью согласимся», «Если мы проиграем эту войну, я начну другую под фамилией моей жены». Задержанный в начале 1950-х гг. (уже в звании генерала израильской армии) военной полицией за езду ночью на скорости 120 км в час, он написал в объяснительной записке: «У меня только один глаз, поэтому в целях обеспечения безопасности движения я смотрел на дорогу, а не на спидометр».