Мэри Норрис - Роман с Грецией. Путешествие в страну солнца и оливок

Какого черта, Сократ?

К сожалению, как говорит Смайт, эти непереводимые словесные модуляции всё равно старательно переводят – иногда чтобы сохранить старомодный стиль. И если в текстах Шекспира все эти «поистине» или «сдается мне» смотрятся органично, то в текстах Сократа им вряд ли место, ведь он жил не в елизаветинскую эпоху. Иисус мог сказать: «Истинно говорю вам», но Сократ не был фигурой Нового Завета. Он был реальным человеком, и ему были не чужды слова, услышав которые еврейская бабушка могла бы сказать: «Таки ша».

И что же нам тогда делать? С одной стороны, перевод в лоб не добавит Сократу последователей, с другой – неформальный подход может сделать его слова более правдоподобными. Росселлини в фильме о Сократе вкладывает в его уста итальянское A presto – «До скорого», когда тот прощается с учениками. Смайт отмечает одно из значений выражения μ ε ν δ η , которое немного отличается от δ ε и может переводиться как «Довольно об этом» – так в интерпретации Роберта Фицджеральда звучат слова Одиссея, после того как он разобрался с женихами Пенелопы. У меня они вызвали приступ хохота, но, очевидно, именно так греки и разговаривали друг с другом, когда завершали какие-то свои дела.

Будучи редактором, я привыкла высматривать в тексте клише, повторы и, скажем так, многословие (писателям ведь до сих пор платят по количеству слов). Я настороженно отношусь к таким словам – «заполнителям пауз» в письменной речи, хотя и отдаю себе отчет, что они служат определенной цели. Интересно, будь я редактором Платона, убрала бы я весь этот «сок» из речи Сократа?

В греческом языке есть вещи гораздо более деликатные, чем что-либо в английском. Частицы представляют собой связующий элемент не только при общении, но и в формальной прозе и поэзии. Например, библиотекари Александрии могли с легкостью различить νûν в значении «сейчас, в данных обстоятельствах, как есть», отметив гласную в слове диакритическим знаком, и νυν, то есть «теперь, сейчас» в смысле логического заключения, указывая тем самым, как компетентно заявляет Смайт, на «связь между мыслями говорящего и ситуацией, в которой он находится». В «Нью-йоркере» у нас был свой способ различать разные виды «сейчас/теперь/итак»: если они означали «в данный момент», то никак не обособлялись. А вот при использовании в риторическом, стилистическом смысле («Итак, тебе, думаю, пора») мы отделяли их запятой, чтобы не запутать читателя.

Смайт говорит еще об одной подобной частице, которую он называет «непереводимой τ ε ». Она, как и союз «и», является связующим элементом, который «присоединяет вторую часть сложного предложения и указывает на его связь с предыдущим». О боже мой! Так это же точка с запятой! Может, поэтому пунктуация древних греков не отличалась разнообразием: она попросту была им не нужна. Она уже была встроена в язык.

Для филологов-классиков древнегреческий, конечно, далек от того, чтобы быть мертвым языком. Он живой, он открыт к интерпретациям, он является предметом захватывающих дискуссий. Концепция «Гомер жив и будет жить» – источник бесконечных прений среди ученых, в том числе в вопросе о том, как он использует эпитеты. Об этом можно говорить долго, гомеровский эпитет – это поэтический прием, который вмерз в глыбу времени, как та мумия «возрастом» пять тысяч лет, которую обнаружили в Альпах [65] Вероятно, речь идет о самой древней мумии человека в Европе, найденной в 1991 году в итальянских Альпах. . И это мне кажется доказательством того, что древнегреческий жив и с ним все хорошо. Отдельные эпитеты по-прежнему пытаются интерпретировать, они вызывают к жизни всё новые попытки перевода. Как же может быть мертвым то, что продолжает развиваться?

В современном греческом языке слово «эпитет» означает просто «прилагательное», но эпитеты у Гомера несут огромный смысл. Эпитет в своей самой простой форме идентифицирует персонаж, наделяет его индивидуальностью. Например, я могу сказать «моя словоохотливая мать» или «та, что наделена бойкостью речи». Творения Гомера могут стать отличным источником советов для писателей-беллетристов: повесьте на своего персонажа какой-нибудь ярлык (связанный с его характерной чертой или делом жизни) и повторяйте его время от времени. Например, эпитет «хитроумный», сопровождающий Кроноса, не дает нам забыть о жестоком нраве этого бога.

В «Илиаде» практически у каждого незначительного персонажа есть некая характерная черта, особенно если тот оказался на смертном одре. Эпитеты, которыми Гомер описывает основных персонажей, указывают на какое-то личное качество, порой весьма неоднозначное, и именно оно часто является катализатором всей драмы. Ахилл неизменно «быстроногий», и все эпизоды, напоминающие нам об этом, только усугубляют ужас сцены, в которой он гоняется за Гектором по всей троянской крепости. Pol ytropos , эпитет, которым Гомер чаще всего наделяет Одиссея, состоит из слов «много» и «поворот», его переводили бессчетное количество раз самыми разными способами: от «многоумного» и «многомудрого» до «лукавого» и «коварного». Этот эпитет и вдохновляет переводчиков, и ускользает от них. Он характеризует Одиссея как человека весьма непостоянного, что придает его приключениям определенную окраску и заставляет думать, что этот герой мог быть даже подлецом.

Но эпитеты не всегда используются для характеристики героев. В поисках наследия Гомера филолог-классик Милмэн Пэрри в тридцатые годы изучал устную поэзию Югославии. Он сделал радикальный вывод о том, что эпитеты (которые бывают разной длины) были необходимы устным сказителям, чтобы заполнить строчку или обдумать, что же будет дальше. Иными словами, Гомер импровизировал. Эпическая поэзия была устной традицией и поэтому опиралась на повторение. Рапсоды и их аудитория не отличались грамотностью. Им эти повторения не казались чем-то вопиющим.

Наша культура письменная. Мы документируем всё. Мы ценим разнообразие; повторение нас утомляет. Так есть ли у нас нужда в трюках, подобных Гомеровым? Переводчики, исходя из своих предпочтений, или добросовестно следуют за Гомером в использовании эпитетов (Ричмонд Латтимор), или применяют их по мере надобности (Роберт Фицджеральд), или вносят изменения для лучшего понимания текста современными читателями (Эмили Уилсон), или дают им широкую трактовку (Кристофер Лог), или обходятся вовсе без них (Стивен Митчелл).

Но у повторения есть своя цель. До изобретения письменности это был единственный способ что-либо запомнить. В «Одиссее» бараны и овцы Полифема неоднократно описываются как тучные и пушистые, а привычка циклопа загонять овец на ночь и доить их в строгом порядке кажется несколько надуманной. Окей, Гомер, мы поняли: у Полифема могут быть свои недостатки, но он прекрасно ладит с животными и его технология производства сыра не знает себе равных. Но потом выясняется, что существенную роль играет тот факт, загоняет ли он баранов вместе с овцами или нет. Потому что Одиссей использует этих баранов (которые должны быть тучными и пушистыми), соединенных в тройки, чтобы сбежать: он привязывает под ними своих людей (оставив самого крупного барана для себя), а утром ослепленный циклоп, выпуская животных погулять и поглаживая их на выходе из пещеры, не замечает «зайцев». Повторение сродни музыкальной теме, которая создает напряжение.