Анна Шерман - Токио. Колокола старого города

Ёсимура считал, что в голосе храмового колокола столько же тишины, сколько и звука. Звонивший колокол втягивал в себя всю жизнь в округе.

Сёгуна больше нет, но вы можете услышать то же, что и он, писал Ёсимура . Нота раскрывается вовне. Звук заключает в себе движение сквозь время.

Я пройду путем Ёсимуры и поищу, что осталось от исчезнувшего города. Я не воспользуюсь скоростными эстакадами, не войду в вагон железнодорожной линии Яманотэ, которая с грохотом пронзает городской центр. Мой путь пройдет по тем местам, где различим звон колоколов, – маршрутом в виде рисунка дождевых капель, падающих на водную гладь. Ветром звенящие звуки могло занести далеко к Токийскому заливу, а дожди могли заглушить их так, словно их не было вовсе.

Круг имеет бесконечное количество начал 4. Направление, которое я выберу, может меняться, как могут смениться кружочки на карте.

Да, границы существовали, но они не прочерчены раз и навсегда.

Дайбо Кацудзи знаменит, хотя многие годы я даже не представляла насколько, – своим кофе, а главное – тем, как он его наливает. На кофе тончайшего помола он выпускал сначала одну каплю горячей воды. Потом две, три, после чего лил воду капля за каплей тонкой, похожей на блестящую цепочку, струйкой.

Черные волосы Дайбо стрижет, как монах. Каждый день он надевает ослепительно-белую рубашку, черные брюки и черный фартук: униформа никогда не менялась и напоминает одеяние аскета. Прекрасные темные глаза и темно-синее пятно на нижней губе, похоже, родимое. Он невелик ростом, но только не тогда, когда стоит за стойкой.

Ни один посетитель не забредает в кофейню Дайбо случайно. Нужно знать ее, чтобы забраться по ступенькам узкой лесенки. Помещение маленькое – всего-то на двадцать мест. Такие узенькие прямоугольники японцы называют «гнездом угря».

Токио – беспокойный город, где все бурлит и меняется, но к кофейне «Дайбо» это не относится. Она та же, что всегда.

Кафе маленькое, на первом этаже, над подвальчиком, где раньше продавалась лапша рамэн. Позже прилавок с лапшой сменился шкафчиками для забытого багажа. А еще до лапши там был бутик. Выше этажом над кафе продавались мечи. На самом верхнем этаже кто-то вроде торговал нэцке, крошечными фигурками людей, зверей, вымышленных персонажей, вырезанными из кости или из дерева. Потом все лавочки закрылись, их владельцы ушли на покой – все, кроме Дайбо. Он никогда не покидает своего кафе, за исключением трех дней в августе каждого года, когда ездит на север, в горы Китаками в префектуре Ивате, откуда он родом.

От стены до стены через весь зал тянется прилавок из грубой сосны, которую Дайбо когда-то раздобыл на дровяном складе. Там, по его словам, она просто валялась.

Каждое утро Дайбо жарит кофейные зерна. Он открывает окна, и аромат струится до Аояма-дори, а то и перекрестка Омотэсандо. Летом и зимой, весной и осенью.

Зерна трещат, как детская игрушка рейнмейкер или как лотерейные шары. Поверх этих звуков плывут мелодии джаза – те, что любит Дайбо. Джазовый мотив тонет в уличном шуме, его перекрывают сигналы машин, звуки сирены, дождя или громкий стрекот цикад… Потом музыка пробивается вновь, как будто и не смолкала.

Дайбо крутит килограммовый контейнер поджаренных зерен, держа в другой руке книгу. Потемневшей бамбуковой ложечкой он проверяет качество помола. Потом раскрывает книгу и садится читать.

Ночь и город вползали в комнату.

Северное крыло гостиницы выходило на офисное здание Отемати. Напротив моего окна – сплошная стена от асфальта до неба; за ней – одна стеклянная стена за другой, и каждая вертикальная плоскость разбита квадратами или прямоугольниками панелей. В каждой такой рамке – по человеческой фигуре, в некоторых по две – по три. Там, где окна пусты, их свечение казалось неусыпным. В зданиях, что громоздились напротив отеля, наверняка стояли телевизоры. Вместо того чтобы разглядывать маленькие кинодрамы, они, наверное, наблюдали за мной, когда я смотрела из окна, придерживая рукой штору.

Я переехала в другое крыло. Новая комната выходила окнами на парк Хибия и в ó ды Вадакура-бори, одного из каналов, что окружают Императорский дворец, часть лабиринта рвов вокруг старинной цитадели. Вместо десяти тысяч окон – громады камней без раствора, обтесанных для постройки старой крепости.

Город исчез.

Я оказалась почти в центре спирали каналов вокруг дворца, но не могла его видеть.

– Так ты интересуешься временем, – сказал Артур.

Мы сидели у длинной стойки Дайбо в его кафе и пили кофе с молоком из чайных чашек. Артур – американский переводчик, писавший книги на японском.

– Так вот, для обозначения общего представления о пространстве и времени используется слово kan .

Я насупившись полистала словарь:

– А как же jikū ?

Артур улыбнулся:

– Это формальный термин. Берем формальное слово, рассекаем его на части и растаскиваем их в разные стороны. Если придумать что-нибудь реально хорошее и подобрать к нему подходящее слово, то это победа.

Если в английском для «времени» одно слово – time , у японцев их несметное количество. Некоторые обращаются к прошлому, к древней литературе Китая – uto, seisō, kōin . Из санскрита японский язык воспринял выражение «нескончаемости»: это такое слово, за которым эоны, простирающиеся за пределы нашего воображения, в бесконечность: kō . Из санскрита взято и слово, соответствующее мельчайшей единице времени, – сецуна, «бесконечно малая частица мгновения» 7. Из английского языка японцы позаимствовали ta-imu. Ta-imu – употребляется для отсчета и фиксации времени. Это термин секундомеров, гонок и состязаний.

– На Западе, – рассуждает Артур, – мы рассматриваем время как поступательное движение, как нечто абстрактное, движущееся к какой-то цели, которую мы не знаем и не видим. Но ты не забывай, что японское время передается животными зодиака 8. Японцы всегда рассматривали время как живое существо .

– Что за история?

– Никогда не слышала о восточном календаре? Притча такова: «Однажды давным-давно Будда созвал всех животных, прежде чем он покинет землю и уйдет в нирвану. Но лишь двенадцать животных потрудились явиться – мышь, дракон, обезьяна, бык, змея, петух, тигр, лошадь, собака, кролик, овца и свинья. Желая их отблагодарить, Будда разбил время на периоды, состоящие из двенадцати лет. Он сделал каждое животное хранителем одного года в цикле».