Анна Шерман - Токио. Колокола старого города

В отсутствие жены Дайбо обслуживанием занималась красивая, но неприветливая помощница Маруяма, которая принимала заказы и выписывала счета. Если Дайбо куда-нибудь уходил или был занят сортировкой кофейных зерен, кофе готовила Маруяма. С ней я никогда не заговаривала.

Чем дольше я жила в Токио, тем больше кофейня «Дайбо» становилась местом, куда я шла, когда что-то не так.

В этом смысле я была не одна. Однажды в кофейне появилась сумасшедшая японка. Став рядом со мной, она высыпала на прилавок содержимое огромной сумки и принялась рыться в тюбиках губной помады, использованных носовых платках, пакетах чистых бумажных салфеток, обломках карандашей, обрывках бумаг и щеток для волос.

Маруяма свирепо взглянула на женщину, осквернившую безукоризненно чистый прилавок. Ее лицо выглядело маской театра но : «разгневанная красавица». Впрочем, она ничего не сказала, потому что Дайбо ничего не сказал. Он, как всегда, улыбался.

– Что я могу вам предложить? – спросил он.

– Мне капучино. Можете сделать для меня чашку?

– Нет. Я не подаю кофе со вспененным молоком.

– То есть что значит «не подаете»? – выдохнула она, продолжая рыться в своем утиле: косметике, канцтоварах и прочих цацках, которые она запихивала обратно в кожаную сумку. – Как это нет капучино! Во всем мире его подают!

– А мы нет, – мягко ответил Дайбо. – Не желаете чего-нибудь другого?

– Дайте мне кофе с молоком, что ли, – согласилась она.

Дайбо повернулся спиной и снял с полки винтажную чашку Бидзэн. Он мне как-то говорил, что любит простую глазурь и что эта чашка – его любимая, «потому что видно, как ее обжигали. Глина не умеет лгать. Она всегда остается самой собой». О чашках из белого китайского фарфора, которые я всегда выбирала (абсолютно белые, без единого изъяна), он отзывался: «Они красивые, конечно, но никогда не знаешь, что у них под глазурованным покрытием. Я им никогда не доверял».

Дайбо поставил кофе на прилавок. Женщина пила и становилась тише, разумнее, спокойнее.

Настала моя очередь.

Дайбо положил зерна для моего кофе в мятую, старую алюминиевую мерную кружку. Смолол зерна и насыпал молотый кофе в матерчатый фильтр. Он смастерил его сам из небеленого тонкого полотна и толстой проволоки, которую согнул, пользуясь бутылкой от виски. Взял кофейник из нержавейки и принялся лить горячую воду сверкающей нитью, капля за каплей, на кофе. Он был абсолютно спокоен, двигались только руки…

Дайбо налил в кофе молока, процедив его так, чтобы на поверхности не оставалось никаких пленок. Чашка была белой, как луна.

Выпей! И исцелись.

В баре стеклянные стены. На много этажей ниже протянулись районы Ханакавадо и Каминаримон: бледно-золотистый свет фар, золотые огни уличных фонарей, золотистая подсветка под карнизами храма Сэнсо-дзи, золото на каждом освещенном снизу уровне красно-золотой пятиэтажной пагоды, стоящей рядом с храмом. Пятна золота на Вратах Грома, ведущих к храму. На крыше зала «Сухое пиво» компании «Асахи» красуется «Золотое пламя» Филиппа Старка, которое каждый в Асакусе именует не иначе, как kin no unko , золотая кучка. Башня Скайтри («Небесное дерево») и несколько неоновых баннеров караоке-баров придают всему ландшафту оттенок цвета «электрик». Слишком темная река Сумида, текущая в кромешной черноте на восток, совсем не видна.

Я сидела в баре в полном одиночестве и читала Сутру лотоса .

Трудно услышать эту Дхарму 27 … Также трудно встретить человека, который может слушать эту Дхарму. Если сравнить, то это как с цветком удумбара, который всем нравится и всех радует, но который распускается всего раз за долгое-долгое время.

Я вспоминала, как выглядит цветок удумбара, как вдруг кто-то тронул меня за локоть; его пальцы были легки. Он был молод, с замечательной челкой и в дорогом костюме.

– Простите! – обратился он. – Наш… коллега хотел бы попрактиковаться с вами в английском. Вы не присоединитесь к нам?

Он запнулся на слове коллега , указав при этом на три пустых стула между мной и древним, почти лысым человеком в двубортном костюме в тонкую полоску. У того были очки с очень толстыми линзами; левый глаз был закрыт настолько плотно, что веко казалось пришитым.

– Мне и тут отлично сидится, – ответила я, вновь уткнувшись в Сутру лотоса .

– Вы говорите по-японски! – воскликнул молодой человек с выражением преувеличенного удивления. – Замечательно ! Можно ли нам в таком случае присоединиться к вам?

Я пожала плечами. Молодой человек сделал жест в направлении бармена, который толкнул дедов стакан с вином вдоль стойки. Официантка подала мне порционную кастрюльку: мясо с картошкой.

– Вы не будете есть? – спросила я.

– Никогда не притрагиваюсь к западной пище.

– Тогда, пожалуйста, простите, что я начинаю первой, – произнесла я, прибегая к одной из тех японских разговорных формул, которые служат для заполнения пустот, когда не знаешь, что сказать.

Старик вручил мне свою визитную карточку с пышными титулами: председатель и генеральный директор.

Два молодых сотрудника вышли из бара, прыская со смеху будто маленькие мальчики, когда их старший товарищ намеревается употребить нечто несъедобное: живую улитку, лягушку, медузу.

– Откуда вы?

– Я живу в Англии, но…

– Плос-сядь Пикадилли! Я люблю Англию! – Он сделал глубокий вдох и с энтузиазмом исполнил «О Дэнни Бой». Остальные посетители бара усердно его игнорировали. «В густой тени или в палящем зное, о, как тебя мне будет не хватать! О, Дэнни Бой! Я так тебя люблю-ю-ю!» Потом он спел куплет из «Люби меня нежно» и, наконец, балладу на мандаринском диалекте. Дослушав балладу, я зааплодировала: его китайский, хотела я того или нет, произвел на меня впечатление.

– У меня вторая жена в Тайбэй и очень, очень большой … – Он помедлил, улыбаясь и приподнимая брови.

– … дом вон там. Тринадцать этажей! Вы можете его увидеть из этого окна! – Он указал на зеркальное смотровое окно.

– Вы живете около храма?

– Да. В Адзумабаси, всю свою жизнь.

– Вы не эвакуировались во время войны? – Слово эвакуироваться я не знала и потому сделала руками движение, как будто отгоняю птицу. От столешницы бара к потолку. – Ради безопасности?

– Нет. Я все время был в Токио. Бомбы падали всюду. – Настал его черед изображать жестами то, на что у него не хватало слов: зажигательная бомба со свистом рассекает воздух, попадание, взрыв. – И все-таки я люблю Америку. То, что было, – это война. Если война начинается, никто ничего уже не может поделать… Американцы не были плохими людьми. – Он жестом показал на обручальное кольцо, блестевшее у меня на руке. – Вы никогда не думали завести второго мужчину?