Юрий Винничук - Кнайпы Львова

Писатель Тарас Мигаль был очень колоритной личностью. О нем вспоминают, что он постоянно носил с собой папку, а в папке должны были непременно быть бутылочка и какая-то закуска. После немецкой оккупации Мигаль быстро нашел дорогу в комитет питания, в котором контролировали продуктовые карточки. Использованные карточки, которые продавцы лепили на листе и возвращали в комитет, должны были уничтожаться. И чиновники нашли дорогу, чтобы эти карточки перепродать на черный рынок, их отклеивали с листов, использовали вторично при покупке продуктов в магазинах, предназначенных для немцев, и таким образом процветал черный рынок. У Мигаля всегда были эти карточки, и он знал, как их выменять у знакомого мясника — владельца мясной лавки Масюкевича по улице Стефана Батория.

Как выглядел кабак, можно узнать из повести Мигаля «Селедка на цепи»: «На каждом углу площади находился кабак. И хотя назывались эти забегаловки по-разному — «Завтраки», «Закусочная», «Пиво — воды», «Буфет», — ни одна комиссия мира не нашла бы ни малейшей даже разницы в меню, способе обслуживания. Подавались здесь те же сорта пива, и селедки выглядели как из одной бочки, единственная фирма — «базар» — поставляла и яйца, и кур, и соленые огурцы для всех четырех заведений общественного питания».

До войны под десятым номером был когда-то кабак Абця, который все называли «Под селедкой». Восстанавливая при немцах заведение, Мигаль и его друзья оставили это название с добавлением «на цепи», хотя современники утверждают, что ни одной сельди на цепи там не было.

«У пивного аппарата стояли Рома и Ванда, — читаем в повести, — они о чем-то перешептывались. Десяток посетителей недовольно вертелись на стульях возле столиков, некоторые из них нетерпеливо били вилкой по пустой кружке, другие шумели в очереди перед стойкой, их пытался успокоить глупый Франь-калека. У него ноги были отсечены ниже колен, и он ползал на коленях, отталкиваясь обрубками кулаков от земли — пальцев на руках у него тоже не было. Мастер Процайлик пошил Франю твердый кожаный конверт на ноги, и ему даже удобно было передвигаться; по гладкому, натертому полу он мог развить незаурядную скорость. Тогда калека широко раскрывал рот и кричал: «Ранё, Ране!» Это значило — давайте дорогу, потому что Франь едет. Несчастный и говорить не мог внятно, да и не очень хочел. В советское время его раз пять забирали в дом инвалидов, но он после нескольких дней исчезал таинственным образом и снова появлялся на базаре. Раз, незадолго до войны, завезли Франя куда-то под Харьков, но через месяц он уже снова ползал по Брестской. Еще и объяснял, как мог, что его самолетом, как румынскую королеву-маму, везли, со всеми почестями.

Франь наводит порядок в шинке, когда за пивом стоит большая очередь. Он с разгона влетает между ног, одной рукой отбивается от стойки, второй бьет людей по коленкам. Пиволюбы отступают назад, и теперь Франь, шаркая сюда и туда, контролирует этот освободившийся коридор между буфетом и людьми: никто уже не сможет стойку перевернуть.

И сейчас довольный Франь гордо показывает знаками директору кабака, что порядок наведен, и он рассчитывает на то, что его работа будет соответственно оплачена.

Юрко холодно здоровается с Ромой и становится у пивного аппарата, наливает кружки. Роман заходит за буфет, осматривает закуски, крутит носом. Наконец и Ванда бросилась обслуживать гостей; делает это быстро, квалифицированно, но шероховато.

— Неужели такие бутерброды берут? — удивляется Роман. — Будто пугала за кустом.

— Еще как берут, — надула губы Ванда, недовольная критикой ее продукции. — А ты, когда голодный, не ел бы? Не забывай, что уже месяц — война.

Роман притихает. Он вчера одну корочку от этого бутерброда лакомством признал бы. Действительно, уже месяц — фашистская оккупация и голод. Как время летит!»

Шинок Найды — Вересюка — Мигаля не был одним из немногих кабаков, связанных с жизнью львовской литературной и художественной богемы во время войны.

Одной из старейших студенческих точек была кнайпа пани Иосифовой, существовавшая еще с 1860-х годов на ул. Академической. Среди студентов и холостых служащих славилась пани Иосифова тремя вещами: вкусными и недорогими обедами, впечатляющей тушей и тем, что держала мужа под каблуком. О последнем можно было догадаться сразу же. Пан Иосиф, маленький, худенький, тихий человечек, выглядел возле своей крикливой и пухлой половины, как мальчик.

Но пани Иосифова, несмотря на свою боевитость, имела доброе сердце для людей и животных. Кроме стаи псов и котов, держала грязного аиста и домашнего журавля, которого звали Ясь. Оба птицы жили вместе у нее во дворе. Пока этот журавль еще был юным, то ко всем ластился, как котенок, но как только ему исполнился год и он насадил на голову «красную шапочку» — то есть появилось у него на темени красное пятно, признак мужского пола, — как сразу стал неучтивым. Иногда, особенно весной, становился себе у входа в ресторан в боевой позиции, вытягивал грозно клюв и не давал прохода. Уважал только двух человек: пани Иосифову, к которой был привязан, и сторожа, которого боялся.

Когда Ясь был без настроения, посетители должны были звать на помощь собственно этих двух уважаемых журавлем лиц, иначе никто в кнайпу не мог ни войти, ни из нее выйти. Осенью и зимой, когда его обуревала тяга к путешествию, Ясь был печальный и беспокойный, пытался трепать крыльями, но взлететь не мог, так как они у него были повреждены.

Когда над городом пролетал журавлиный ключ и курлыкал на прощание, тогда Ясь на этот отзыв родных голосов наклонял голову то в одну, то в другую сторону, тоскливым взглядом провожал исчезающий в небе треугольник и в конце вторил им жалобным голосом. Затем как бы впадал в какую-то задумчивость, которая длилась несколько дней.

Еще в начале XX в. здесь под № 30 имел кабак Саломон Винд.

«У Винда, — вспоминал Остап Тарнавский, — была красивая дочь-подросток, и мы, гимназисты, часто заглядывали туда, что вызывало беспокойство у Винда. Он загонял свою дочь за стойку мыть стаканы. Однажды я решил отомстить Винду. Мы жили в доме как раз напротив его шинка. На первом этаже нашего дома были бюро учреждения, в котором я часто помогал их чиновникам в отправке почты или других делах бюро. Вот я и использовал эту возможность и решил позвонить Винду. Телефон был тут же у окна так, что я мог видеть Винда, как он отвечает.

— Это пан Винд?

— Да.

— Я хочу спросить, какой длины у вас телефонный провод.

— Довольно длинный.

— Но конкретно, в метрах, это нужно для статистики.

— Около трех метров.