Андрей Бородин - АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 2

Я сел у воды и задумчиво посмотрел на другой берег. Когда-то там рос могучий тополь, под сенью коего, на ложе пушистых мхов, обрамлённом древними корнями, мы утопали в объятиях друг друга. Теперь тополь был мёртв, и его сухой остов выделялся среди буйства жизни растрескавшимся надгробием. его высохших корней, среди ковра осок, я увидел одинокий аконит, чьи цветы, несмотря на приближающуюся осень, всё ещё были налиты соком. О, губительный аромат!.. я вдыхал тебя, когда тонкие белые руки осеняли моё чело царственным венцом, таившим в вычурной вязи зелёного золота сапфиры бархата месопотамской ночи. Твой стройный стебель заключён в объятья повилики, и, слившись, словно два любовника, вы слегка покачиваетесь на ветру под слепым взглядом старого засохшего тополя, чей удел теперь — лишь безучастно созерцать буйство жизни, как созерцает безмолвный хладный кенотаф весеннюю робость вербы, приютившей на своей ветви соловья.

Резкий порыв ветра растрепал мои поседевшие волосы — и, покорны его воле, первые пожелтевшие листья сорвались с веток и понеслись прочь, словно изгнанники, безвозвратно уходящие в пустыню. Тревожным сонмом привидений обрушились они на неслышно вздыхающую плоть воды и смиренно тронулись вдаль, провожаемые моим взглядом, пока не скрылись в неизвестности за поворотом ручья.

Мистический полумрак, рождённый вступающим в свои права вечером, укрывал тонкой вуалью всё вокруг, а я всё сидел у воды, погружённый в воспоминания. Окончательно продрогнув, я, наконец, решил тронуться в обратный путь. Очередной порыв ветра бросил мне в лицо несколько холодных капель, и я непроизвольно поднял взгляд вверх.

И там, среди ветвей, вместо затянутого блёкло-серыми тучами неба, сочившегося промозглой моросью, я увидел исполинский лик. Просветы зелёного полога опустошёнными глазницами источали странный призрачный свет — и этим непостижимым взглядом я был пригвождён к земле, не смея шевельнуться. Покрытые увядающей листвой ветви рождали колеблющиеся контуры и формы; лишь сомкнутые уста лика были подобны своей недвижностью и безмолвием устам тысячелетнего идола. Но вот они отверзлись, и пространство заполнилось голосом; и голос тот был шелестом листвы, журчанием воды и шёпотом трав.

«Зри, человек. Зри воды, что точат берега и камни. Зри мёртвый тополь, что взирает на живые травы. Зри листья, что, умирая, срываются с ветвей и ложатся на воду.

Внемли, человек. Внемли, ибо вечен бег этих вод, и вечна их борьба; не знают они преград на своём пути, и, пока не иссякнет исток, должно им ширить своё русло и продолжать свой путь. Внемли, ибо наступит осень, и усохнут дикие травы, и увянет аконит; но прежде повилика высосет из него все соки, и не встретит он свою старость. Внемли, ибо скоро все листья оставят дом свой и уплывут по тихим водам туда, откуда боле нет им возврата.

Знай же, человек; знай, что во всём этом — ты. И жизнь твоя подобна реке, но не точить ей боле берегов и камней, ибо сам ты избрал свой путь, и, иссушая воды, уходишь в землю. И сам ты подобен сухому тополю, что отрешённо смотрит на то, как повилика губит аконит; мертвец среди живых, которому никогда боле не одеться в зелень ранней весной. И годы твои подобны этим листьям, что один за другим уносятся в никуда — ибо боле нет им приюта в прежнем доме, ибо близка осень».

И тогда я бежал прочь оттуда. Ветви хлестали меня по лицу, словно ледяные плети демонов немыслимых пре-исподен. Обернувшийся неистовым штормом ветер с первобытной яростью языческого бога сокрушал зелёные клети, и неиссякаемый поток листьев ранил мою кожу сотнями отравленных кинжалов. Травы полонили мои ноги, и я падал ниц под торжествующий хохот мертвеющих цветов. Морось сменилась злобным ливнем, пронизавшим всю мою суть; и слёзы лились из моих глаз.

Ибо устами лика рекло само Время, и вторило ему Безвремение. Ибо Память и Забвение набросили мне на шею петлю, и с каждым моим шагом затягивали её всё сильнее. Ибо близка была осень, и всё меньше листвы оставалось на ветвях.

Вечер упал на мои плечи, и ад следовал за ним. И боле не было мне надежды.

© Clark Ashton Smith, 1930

The Face by the River

Во время своего бегства через всю страну, страшась правовых последствий совершённого им деяния, Эдгар Силен начал испытывать отвращение к рекам и бояться женских лиц. Раньше ему никогда не приходило в голову, что в мире существует столь много рек, которые практически во всём похожи на Сакраменто. Он не смел и подумать, что нечто зловещее может таиться в ивовых и ольховых зарослях вдоль их берегов. Ныне, куда бы он ни шёл, волею какого-то злого случая Эдгар всякий раз оказывался в угасающем свете угрюмого заката у кромки обрамлённых деревьями быстротекущих вод, от которых тут же отшатывался со смесью вины, ужаса и отвращения. Кроме того, в лицах всех девушек, которых он встречал, проходя по улицам незнакомых городов и посёлков, ему виделось сходство с лицом мёртвой женщины. Покуда его взор был укрыт сладкой пеленою влюблённости, он не замечал, что внешность Элизы принадлежит к самому частому из встречающихся женских типов. Но теперь, когда его зрение в данном отношении обрело особенно болезненную остроту, Эдгар обнаружил, что аккуратный овал её лица с нетронутой румянцем бледностью, высокие, тонко очерченные брови над бездонными лиловосерыми глазами, полные капризные губки и стройная, точёная фигура, казалось, встречались ему буквально на каждом шагу, в каждом поезде, в каждой проезжающей по улице машине, в магазине, в ресторане и гостинице.

Силен не испытывал ни малейших угрызений совести относительно своего поступка, по крайней мере, в обычном понимании этого слова. Единственное, о чём он действительно сожалел, так это о том потрясающем и непоправимом моменте безрассудств а, в которое с какой-то дьявольской неизбежностью позволил себе впасть.

Элиза была его стенографисткой; их близкие деловые отношения вскоре стали ещё более близкими и личными. Он даже какое-то время любил её, до тех пор, пока она не стала слишком требовательной, слишком необузданной в своих капризах.

Силен не был жестоким или хладнокровным, он никогда не помышлял о том, чтобы убить её. Даже когда он окончательно устал от неё, даже в ту последнюю прогулку в сумерках у реки, когда она с горькими, истерическими упрёками угрожала рассказать его жене об их романе, он не хотел причинять ей какой-либо вред. То, что он ощущал, было повергающей в смятение смесью осознания угрозы своему семейному благополучию и внезапного безумного желания заткнуть ей рот, чтобы только не слышать эти невыносимо выматывающие звуки её сварливого голоса.