Павел Мейлахс - Пророк

Велел подать себе машину.

Шоферу сказал: вот что, голубчик. Съездим-ка в детство.

В какое прикажете?

Да знаешь… Пожалуй, в осеннее…

В осеннее, так в осеннее, бойко ответил шофер.

И они поехали.

Там всегда осень. Осень и тоска. Ему захотелось тоски. Но не этой своей теперешней офисной, конторской тоски, а какой-то другой, освежающей, одухотворяющей, животворящей…

Здесь жили жадные, недобрые частники и милые, интеллигентные дачники. Дачники давно разъехались. Остались только частники. Сказав шоферу: «ну ладно, покеда», он вышел из машины и пошел вдоль дач.

Он шел и узнавал. Такое же опьянение тоской, какое было тогда. Изморозь на траве с утра. Сейчас ее, правда, не было, день был в разгаре. Как он слонялся тогда среди пустынных дач, и какие-то видения оживали в нем, и мир двоился, троился из-за проступающих сквозь него видений.

Деревянные крашеные заборы. Вот, кратко брякнув цепью, где-то пошевелилась собака. Вот кто-то невидимый чистит, должно быть, картошку, он узнал полый, чуть дребезжащий звук упавшей в ведро очищенной картошины. Пока он не замечен.

Но вот хозяин вышел на крыльцо, недоброжелательно его разглядывая. Пялился совершенно в открытую. И тут же завозилась, а потом вскочила и злобно залаяла на него собака. Он знал, что надолго остаться одному не удастся.

Эффект лавины.

Он шел в сплошном лае. Собачья канонада обрушивалась на него справа. Он шел мимо домов, и с каждым новым домом новый хозяин выходил на крыльцо, чтобы посмотреть, а это еще кто? и к предыдущим собакам присоединялась еще одна.

Черноплодная рябина везде. Веская гроздь черноплодной рябины. Как давно он не держал ее в руках! Взять бы в ладонь, почувствовать ее небольшую, но уверенную полновесность. Да нельзя. Чужая. Он шел мимо черной рябины, тоскуя от того, что она так близка и так недостижима. Ладонь тосковала. На крыльцо вышел очередной хозяин — старуха, и, продолжая вытирать ладони о фартук, с близорукой зоркостью стала вглядываться в него. Старуха была старая, но крепкая, простоит она еще столько же, сколько и этот деревянный крашеный дом — старость только лучше это подчеркивала. Он шел дальше. Очередная собака, устремившись к нему, ринулась на свою будку и гулко лупила лапами по ней, не переставая заходиться лаем. Она рвалась выдрать, выкорчевать с корнем цепь, чтобы настичь его и изорвать в клочья, но жестокие хозяева хорошо охраняли его, хороша была цепь, надежна, как все у них.

Человек — препятствие на пути к совершенству.

Да, нес бы я веру Христову! Но я один, что я могу один! Я опоздал. Я хотел бы примкнуть к вере и нести ее. Я рожден, чтобы носить чужое, но чужого не было, и пришлось нести свое. Но нельзя примкнуть к своему.

Христианство — самое прекрасное зло, которое изобретало человечество. Что-что, а христиане умели убивать! Они убьют какую-нибудь тысячу так, как какой-нибудь Гитлер не убьет и миллион. Жалкие кустари-подражатели, брали только нулями, а ноль — все равно ноль, неважно, где он стоит, до или после. Я верну злу его былую красоту! Я презираю кровавых бюрократов двадцатого века, которые всего лишь были жестоки, как средний обыватель, и везучи, как средний обыватель, выигравший «Волгу».

И он увидел самого себя.

Он увидел себя, одетого в какой-то немыслимый средневековый наряд. Он самый главный тут начальник, все обязаны ему подчиняться. И он говорит, громко, властно, и все его слышат: «Убивайте всех, Господь своих спознает». Клочья сажи летают в небе. Солнце светит тускло сквозь сажу и копоть, но по-прежнему нестерпимо для глаза. Оно уже как будто не дает света, осталась лишь его нестерпимость. С ним юноша, его помощник. Он смотрит на его страдающее лицо. Он говорит юному помощнику: Не жалей их. Они поступили бы с нами точно так же. Все мы достойны костра. Что есть истина? Все мы одинаково достойны костра — вот что есть истина. И рано или поздно все мы будем гореть. Борьба идет за то, кому гореть сегодня, а кому завтра. Только ты никому не говори, что я это тебе сказал: тогда попытаются сжечь меня самого, и мне придется сжечь тебя.

Что-то прокаркало в уши: Каркассон!

Учитель с указкой. Он на уроке истории. Часы на руке у учителя блестят так же холодно, как и его очки.

Он дошел до «жигуля», под которым кто-то возился. Почему-то он сробел идти дальше. Да и достаточно он уже прочувствовал. И он пошел назад той же дорогой, так же вызывая лай, только слева и в обратном порядке.

Сел в машину.

Что ж, вкусил, вкусил, сказал он, кривя рот, шоферу.

Теперь назад? спросил шофер.

Так точно, ответил он.

И они поехали. Машинально ехали назад в контору. Он не сразу сообразил, что сегодня делать ему там нечего. Попросил шофера выбросить его на одной из площадей, относительно близко от собора, где состоятся похороны.

А вы как же, пешком? даже испугался шофер.

Да. Разомну кости.

И вышел из машины.

Все. Нет меня. Я отключаю мобильник.

Он шел по проспекту, нарезанному вдоль тусклыми трамвайными линиями. Проспект был пуст. Серые, тоталитарно-величественные дома были стенами проспекта. Они не были построены из кирпича или из камня; каждый из них был высечен из цельной скалы. Когда попадаешь на этот проспект, только видишь его, моментально хочется пить. Сохнут губы, глотка. Только среди ржавых, давно не используемых трамвайных путей было немного дикой, спутанной травы. Зеленая соседствовала с прошлогодней, высохшей. Проспект был пуст, только бабка брела впереди. Бабка согнулась каргой под грузом тяжелого мешка, который она несла на спине. Мешок был сер, а бабка была черна. Но так же сер был и ее платок. Он подумал, что у него кончаются наличные, подошел к банкомату и снял немного. Похороны начнутся часа через два. Так что у него пока было свободное время.

Он дошел до небольшого сквера и присел отдохнуть. Он вспомнил о доме отдыха, в котором он был вместе с матерью, о чесночном соусе, о клопоморе, попавшем в харчо, он лежал и блевал целый день, и не мог переносить чеснок с тех пор, все это напомнило ему о линии фронта через Гумисту, о страшных небритых сванах; о колючей проволоке, рвущей мясо. По комнате, где они тогда жили, бойко побежал членистый, весь из члеников, панцирный, поблескивающий скорпион.

Ангелочки на соборе перед сквером казались ему нехороши. Что-то развратно-пухлое было в них. Столь их ранняя развращенность показалась ему омерзительной. Он встал и опять пошел. Мучительно хотелось пить. Свернул с проспекта при первой возможности.

Площадь с фонтаном. Он опять присел передохнуть. Что-то плохо ходилось сегодня. Самсон раздирал пасть льву. Изо рта льва прерывисто, конвульсивно прыскало, вызывая неприличные ассоциации. Самсон казался сделанным из округлых булыжников. Тени мягко подчеркивали рельефность. Лев с унылой покорностью раззявил пасть, как на приеме у ухогорлоноса. Вода напоминала о жажде. Он подумал, что «угоголонос» — имя древнего царя, жестокого завоевателя. Ухогорлоносор.