Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Я схрумкал таблетку и покорился судьбе. Эскулап мне все сказал. Я сделал что мог — это успокаивало. «Сапер ошибается один раз» — вспомнилась вдруг поговорка. Я как-то зацепился за нее, задумался над неожиданной аналогией, попытался как-то ее осмыслить… Что усугубляло успокоение.

Когда пришло время, как и было сказано, измерил давление — оно было больше заданной контрольной цифры. Я подумал и сжевал еще полтаблетки, царь Соломон.

Я попил водички, полежал… Успокоился. Все вроде норм.

А потом продолжил. Это с моим уже тогда поставленным диагнозом, почти сразу после вышеописанного. Я развожу руками.

Правда, я уже не двигал по ноздре, а сосал порошок со слюнявого пальца. Делал это пореже. А дальше — марафон как марафон.

Как всегда, не помню, как срубился.

Очнувшись после марафона, я встал и быстро, пока не понимал, что делаю, высыпал содержимое пакета в унитаз, потому что понимал, что сам не остановлюсь. Этот пакет меня убьет. Хотя все равно его было по-детски жалко, прямо до слез, как какую-нибудь зыкинскую машинку. Но это было верное решение.

День я пролежал. Было пусто, тоскливо, тягуче. Тишина давила. Врубил ящик, чтобы хоть что-то болботало. Доставала небольшая паранойка — мне казалось, что кто-то зашел в прихожую, шебуршит теперь там, может, и не один. С некоторым обмиранием я резко садился на кровати, чутко вслушивался. Нет, вроде тихо. Иногда это меня не удовлетворяло, я выходил в прихожую, медленно, зорко ее оглядывал. Все нормально — башмаки, куртки, вешалки, никого. А потом опять. Поддостало. Но, в общем, ничего особенного.

Я завязал со спидами без сколько-нибудь значимых усилий. Телефон поставщика я быстренько удалил. Я понимал, что все кончилось. Правда, с тех пор мой левый мизинец — как отсиженный. «Невропатия». Маленькое, но пожизненное напоминание.

Вымутить что-нибудь другое — химозы сейчас всякой развелось — я и не пытался. Как-то вдруг стало неинтересно.

Так закончился мой роман со спидами. Хотя, возможно, и не без эпилога…

…кажется, последнее спидовое воспоминание под конец третьих суток: я за компом, играю в косынку. Карты на зеленом поле, я вожу мышью. Вожу и вожу, но вдруг осознаю, что я сам передвигаюсь по этому зеленому полю, все двумерное, а я — мышь. Так и ползаю. И мысли все такие, знаете, — чисто мышиные.

Черт… Я очухивался. Я — за компом, передо мной косынка как косынка. Продолжаю играть и незаметно так, опять начинаю ползать по полю, мышью…

А через пару деньков я выполз на улицу. Пивка попить.

…Я спускался в давно известный мне подвальчик, чувствуя себя не то матросом, вернувшимся из дальнего рейса, не то отсидевшим зэком. А может, как после летних каникул у бабушки. Непонятно себя чувствовал.

Все успело стать чужим, я и пивную-то бутылку узнал не вдруг, какое-то время как-то по-дикарски пялился на нее.

У входа в подвальчик я и оприходовал бутылки, обе, две подряд. И так мне захорошело… Душа робко расцвела…

Окосевший с двух бутылок, я дошел домой и брякнулся спать.

Конечно, это не шло ни в какое сравнение с небывалым — никогда не шло, — но на тот момент это было нечто вроде возрождения. А небывалый отошел в недоступное прошлое, я о нем не думал. Небывалое на то и небывалое, что его не бывает.

И, как ни крути, я все-таки словил кайфец, какой-никакой…

Назавтра я спустился в подвал, ставший overnight знакомым донельзя, и затарился уже по полной. В тот день я нормально нажрался.

Итак, я вновь принялся за синьку. Лицо, кстати, очищалось, отметины бледнели.

А потом у меня отнялись ноги. Не совсем отнялись, просто очень сильно ослабли. Я не знаю причинно-следственных связей, просто рассказываю в хронологическом порядке.

Проснулся и быстро понял, что с кровати мне не встать. Я мог с нее только сползти. Я зачем-то и сполз, зачем-то ползал по квартире, быстро и больно стерев колени до крови. На четвереньки я встать мог, подняться — нет. В этой позе подчинения я и ползал. Руки тоже были слабые — например, на унитаз было не влезть. Не влезть, хоть умри. А это и казалось самым актуальным — что, если припрет? В квартире было довольно пустых пластиковых бутылок, туда можно было поссать при необходимости, но срать по углам — к этому я был морально не готов. Не мог я добраться и до десктопа, стоявшего на столе, — хотел слазить в Интернет, может быть, узнаю там, что со мной происходит. Мне пришло в голову: если сила в мышцах равна нулю, то для них одинаково невозможно поднять и пушинку и самосвал, потому что те обладают ненулевой массой. До каких только ошарашивающих тривиальностей порой не дойдешь. Кое-какая сила у меня все-таки оставалась, это я так, чисто теоретически.

Но главное — унитаз. Интересно, что даже тогда больше всего я боялся выглядеть некрасивым. Кстати, а когда я беспрестанно бухал — я что, был красивым? Хороший вопрос. Сейчас подумаю… Да, а ведь был. В собственных глазах.

Однако уныние овладело мной…

В конце концов я позвонил… Угадали, отцу. Вспомнил наконец старика, обрадовал. И вот отец сажает меня, безногого, на парашу… Спасибо, сынок.

Ладно… Вы и так уже поняли, как у нас было. Не вспоминал неделями и месяцами, но когда припекало — брал как должное и спасибо не говорил.

Отец и парень из скорой наклонно спускают меня по лестнице, через четыре пролета. Я не боялся. Мне казалось, что все это мне снится.

В больнице живо выяснилось, что у меня калий на нуле, и мне стали фигачить калий-магний большущими пакетами, одна капельница за другой. И уже к вечеру я шевелил пальцами ног. И понял, что в очередной раз пронесло. «Судьба Евгения хранила».

Я хорошо уяснил разницу между судном и уткой, предельно хорошо — прочувствовал на собственной жопе. Мерзкое ощущение… И уж до чего некрасивое.

Капельницы, капельницы… Еще вроде какие-то уколы сверх, какие-то таблетки. Потом физиотерапия: я хожу по какой-то их байде, держась за поручни, делаю упражнения.

Из больницы меня выписали довольно скоро, я ушел из нее на своих двоих. Дошел до метро, которое было не то чтобы в двух шагах, но мне это было запросто, накачанному калием-магнием.

Из магазинчика играли «Les Passants». Стоя снаружи, я дослушал незнакомую песню, потом зашел и прикупил сидишник. Какая-то ZAZ. И с тех пор «Les Passants» ассоциируются у меня с летним днем, начинающим темнеть и холодеть, с прохожими, которым до меня не было никакого дела, но мне было важно, что теперь и я был среди них, такой же, как они; с новой свободой, с озерами за шоссе, — и не имело значения, что оттуда их было не видно, я их прекрасно представлял; с новым собой, с ощущением — как классно просто жить.

Через неделю я смог бы и бегать, появись у меня такое желание. Тогда я был совершенно уверен, что никогда больше не прикоснусь к веществам, изменяющим сознание.