Павел Мейлахс - На Алжир никто не летит

Не успел…

Паломничества к Румянцевскому саду стали регулярными. Теперь я ходил туда пешком. Мне становилось нехорошо, неспокойно, если я долго там не бывал.

Я стоял перед «Румянцова побѣдамъ» и погружался в какое-то странное состояние, я словно был не здесь, я словно был нигде, и возникало такое чувство, что я говорю что-то отцу и он меня вроде как бы слышит… Не знаю, может быть, я даже шептал. Потом реальная реальность возвращалась. И я выходил за ограду Румянцевского сада.

А там стояло лето, май уже перевалил за половину, я смотрел на Большую Неву, солнечную, праздничную, на летнюю толпу, изрядно усиленную туристами, и толпа почти не раздражала меня.

Я ходил по городу в рубашке, без осточертевшей зимней тяжелой сбруи, — Мойка, Пряжка, Фонтанка, Крюков канал, Адмиралтейский канал, канал Грибоедова, Новая Голландия и Коломна, Вознесенский, Римского-Корсакова, Загородный, Лермонтовский, Английский, Лиговский, Садовая, Гороховая, Большая Подъяческая, Большая Морская, Таврическая, Шпалерная, Разъезжая. Поцелуев мост, Матвеев мост, Банковский мост, Фонарный мост, Почтамтский мост, Львиный мост, Египетский мост, Мало-Калинкин мост, Старо-Калинкин мост. К вечеру ноги гудели.

Где-то в районе пересечения Лермонтовского и Фонтанки я узнал тот самый дом, где собиралась наша компашка миллион лет назад, тогда было молодо, зелено, весело, мы упивались водярой за пять тридцать, горлопанили и хвастались, кто сколько выпил. Я мог бы подойти поближе, но не стал, тем более что как минимум двое из той компашки уже покойники. Не надо…

Уже год, как я не пью. Я не знаю, почему я не пью, как когда-то не знал, почему пью. Может быть, на меня снизошло, хотя я этого не знаю и не могу знать. Я знаю только, что я трезв, пока трезв.

Сериалы я теперь не смотрю. Не пью и таблетки от давления — они больше не нужны.

Теперь мне окончательно ясно, что произошло, без всяких оттенков и оговорок. Я погибал и неминуемо бы погиб, но мой отец меня спас. Спас, погибнув при этом сам.

Я по-прежнему наведываюсь в Румянцевский сад.

Ухарей из рехаба я так и не простил, что ровно ничего не меняло ни для кого из нас: они не нуждались в моем прощении, как и ни в чьем-либо другом. Навсегда изувеченные алкоголем, чудом спасшиеся, они теперь просто делали то, что велено, не ведая сомнений.

А я их тихонько себе ненавижу. Таких, как они.

Хотя вообще-то я должен сказать им спасибо. И гнуснейшему Илье Николаевичу тоже. За то, что навешали люлей.

На собраниях практически не появляюсь.

К каторжному клейму на лбу я привыкаю. Я понимаю, что буду носить его до конца своих дней.

Я не знаю, сколько еще я останусь трезвым. Может быть, я напьюсь завтра, а может, и никогда. Но надеюсь, перед тем как это случится, я все же успею, сумею, смогу съездить на могилу к отцу.