Сергей Носов - Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

А теперь скажи, что это не сон. И что не было разговора того, еще на этой, Екатерины Львовны, квартире: о Долмате Фомиче я расспрашивал Юлию, она отвечала, я, пугаясь ответов, просил замолчать — и опять вопрошал.

«Как ты можешь такое сказать о себе?»

Потому что она не о нем, о себе говорила.

По ее-то словам выходило сейчас, что никого у нее почти что и не было. А конкретно: я примерно четвертый — шестой. «Врешь. (Не сходилось. Ничего не сходилось. Я же помню ее у художника Б.) По тебе десятками сохли. У тебя любовников было… Ты…» — «Вот и не так».

Как же не так? Если так.

«Он хороший, он добрый, он благородный…» — Позлить захотела меня?.. Потому у Долмата она Фомича, что лишь он, благородный, один взять такую ее согласился.

«Какую такую?» — «Ну, посмотри на меня, протри глаза, я же уродина». — «Ты???» — «Неужели ты не видишь ничего? Посмотри, какой нос у меня, какой подбородок, сплошная диспропорция, посмотри, как глаза расставлены!..»

Я видел. Что-то было такое и с носом ее, и с ее подбородком, и с расположением глаз, и с тем, что она называла сплошной диспропорцией, но ведь это же все — таки шарм, разве не так?! Неординарность. Изюминка.

«Меня словно карикатурист нарисовал, таких не бывает в природе!..» — «Слушай, Ю., а ты идиотка!» — «И к тому же хромаю. Не замечал?»

Не замечал. Я: «Скажи, что еще заикаешься!»

«Во всяком случае, у меня трясется голова, — сказала Юлия очень тихо. — С детства. Синдром навязчивых движений». И верно, голова у нее в самом деле тряслась, но чуть — чуть, совсем незаметно. Если это и синдром, то не ярко выраженный, почти изжитый. Может, в детстве сильнее тряслась. А сейчас она как будто мысленно соглашалась, когда ей что-нибудь говорили, или, напротив, как будто не соглашалась, потому что как будто не слушала, а думала о своем, или как напевала про себя какую-то нехитрую мелодию. И то — когда приглядишься. Я приглядывался. Она не обманывала. Ну и что? Разве у меня самого не трясется?

«Нет. У тебя — нет. А вот руки трясутся. Когда наливаешь».

И с хромотой то же самое — едва заметно. «Зачем ты мне все это сказала, Ю., зачем?» — «Чтобы ты не думал, что я Долмату не пара. Не такой он и старый, ему сорок два. Он просто выглядит старше». — «Я бы дал ему пятьдесят». — «А мне?»

Двадцать четыре.

«Двадцать пять», — сказал я, надбавив.

«Тридцать семь, дорогой». — «Не шути». — «Возраст женщины выдают шея и руки. Посмотри…» — И она показала мне то, что выдавало ее тридцать семь.

Тридцать семь — с половиной!

«Ты ослеплен. (Резюме.) Ну да ладно. Давай поедим».

Ей есть захотелось. Она послала за хлебом меня. Я пошел. Я пошел.

Я пошел.

Удрученный, смущенный и ошарашенный, я спустился вниз на известное, но не мне, число этажей, потому что, четное или нечетное, в голове моей оно так до сих пор и не зафиксировалось. И вышел во двор. И оказался на улице, на Садовой. И задышал я ее сырым знакомым воздухом.

А на стене газета висела, и узнал я, что многое произошло, пока был я там, наверху: президент России попросил дополнительных полномочий, Украина решила уничтожить ракеты, а на территории кооператива «Улей» в Зеленогорске неизвестный маньяк зверски убил 130 кроликов, цена каждому кролику 100 рублей. И приглядевшись, обнаружил я, что газета эта несвежая и весьма, а стало быть, и события тоже весьма, и не было свежести в них, новизны, и какая мне разница, если все так, было так или не так и когда, раз не помню я точно, какое сегодня число, и если серьезно не интересуюсь ходом новейшей истории?

А еще я увидел, что живет Сенная, как и жила, пошевеливаясь, поколыхиваясь. И народ в отсутствие трамвая брел толпой по трамвайным путям, обтекая бетонный забор. И проходил я сквозь вязкую барахолку, и принадлежал я медленному людскому потоку, и предлагали мне купить то пистолет Макарова, то сковородку, то валенки, а я целенаправленно шел за хлебом.

А в булочной я узнал, что выпущена купюра 200 рублей и 200 рублей похожи на фантик. А беззубый старик у входа в метро, пьяный — пьяный, кричал: «Продаю женщину за три ру — бляааа!.. Продаю женщину за три ру — бляааа!..» — и держал ее за руку, подругу свою, чтоб не упасть, тоже пьяную — пьяную и без зубов, и никто не хотел покупать.

И подумал я о Юлии, поднимаясь по лестнице, что Юлия — это мое сновидение. И что нет ее в самом деле в природе. И понял я, что никто не откроет мне дверь, если я позвоню. И я не звонил, а достал ключи и был печален.

Но открылась дверь без меня и без всяких «кто там?», и стояла Юлия в моей на две пуговицы застегнутой рубашке, молодая, красивая — с подбородком своим, глазами и носом.

Профессор Скворлыгин: «Какой же вы все — таки молодец! Порадовали, порадовали нас, голубчик. Ваш рецепт очарователен! Надо же, миноги!.. запеченные в слоеном тесте!.. Безукоризненный вкус!»

«А литературный пример? — воскликнул Долмат Фомич. — „Граф Монте — Кристо“!.. А?! Вот эрудиция!»

«Мастер литературной подачи, — согласился профессор. — Признанный мастер».

«Положа руку на сердце, я очень боялся, что вы придете к нам с рецептом, как бы это выразиться поделикатнее… мясного блюда».

Зоя Константиновна: «Фу, фу, мясо!..» (Ее передернуло.)

Долмат Фомич: «Нет, это рыбное! Он принес рыбное!»

Кулинар Мукомолов: «Рыба — не мясо. И даже не птица!»

Профессор Скворлыгин: «К тому же миноги — не совсем рыба. Громче скажу: совсем не рыба! Всего лишь рыбообразные. Примитивные позвоночные, представители древнейшего класса…»

Кулинар Абашидзе: «У них есть кости?» — «Нет. Только хрящ. Я бы мог прочитать целую лекцию о миногах». — «Тем более я потрясен! — не переставал восхищаться Долмат Фомич. — Что же это такое, объясните мне? Врожденный такт? Интуиция? Я ведь ему не подсказывал, он сам!»

Кулинар Александр Михайлович Резник: «Если бы Олег Николаевич представил рецепт строго вегетарианского блюда, я имею в виду, по высшей категории строгости — сыромятное что-нибудь или хотя бы с допуском яиц и молока, я бы, знаете, насторожился. Но тут соблюдена непосредственность перехода, этакий жест преемственности!.. По-моему, очень изящно. Господа! — И еще громче: — Господа! Внимание! Я поздравляю Долмата Фомича от лица всего нашего Общества, вы мне предоставляете такое право, не так ли?»

Голоса: «Конечно, конечно!.. С превеликим удовольствием!..»

А. М. Резник: «Долмат Фомич! Поздравляем вас! Вы настоящий наставник!..»

Зоя Константиновна: «Спасибо, Долмат».

Долмат Фомич: «Ну что вы, друзья … я тронут… только я ни при чем… Его поздравляйте».

Со мной был особый разговор — меня обнимали. «Итак, дорогой Олег Николаевич, вы уже сами почувствовали, кто мы и с кем вы на самом деле. На самом деле вы — с нами!» Сказав это, профессор Скворлыгин обнял меня с удвоенной силой и страстно поцеловал в губы. Профессор Скворлыгин пах морковкой и огурцом. Ему надлежало сказать главное.