Сергей Носов - Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Однако не совсем девственно. Тем она меня и заинтересовала, что кто-то когда-то покусился на ее чистоту. Я не сомневался кто: Всеволод Иванович Терентьев, это его почерк (насколько можно судить по следам карандаша, тщательно обработанным ластиком). Лупы у меня не было, и я в помощь глазам приволок из спальни настольную лампу, кажется, разбудив Юлию.

Осветив книгу до рези в глазах, я всматривался в следы стертого текста. Судя по фактуре повреждений бумаги, страница была исписана вся — сверху донизу. Сначала я подумал, что это рецепт чего-нибудь вегетарианского — или несколько даже рецептов, потому что текст явно делился на главки, — но, разобрав слова «человеколюбие» и «интеллигентность», понял, что ошибаюсь.

Нет, не рецепт. Не рецепты.

Худо — бедно, заголовки частей поддавались прочтению. Первые два: ЯСНОСТЬ ПЕРСПЕКТИВЫ, АНАТОМИЯ ПРЕДРАССУДКА. С третьим пришлось повозиться: НАШЕ КРЕДО. «Кредо», что характерно, а вовсе не «блюдо», как мне показалось вначале!

Прочитались и два последних: МЫ ЖДЕМ ПОНИМАНИЯ и ВОПРОСЫ ПРАКТИКИ.

Статья, вероятно. Чья-то. Терентьев переписал зачем-то. Но почему же в «Кулинарию»? Основательно уничтоженный текст прочтению не подлежал. Правда, ближе к концу рука стиравшего, должно быть, устала, здесь кое — что угадывалось. Букву за буквой я все — таки восстановил четыре строки.

Выписывал: «… Но мы ценим жертвенность как одержимость… Мы ценим жертвенность как страсть… как высшее проявление преданности идее…»

Далее, как я ни бился над этим загадочным текстом, смог восстановить лишь последние три слова: «…вдохни полной грудью!» — И все.

Чтобы стереть все это, нужно потратить не две минуты — занятие трудоемкое. Я представил Всеволода Ивановича за работой: как он педантично орудует ластиком, время от времени смахивая мизинцем мелкие катышки на газету (а то и не мизинцем, а специальной кисточкой — почему бы и нет?). Уж если уничтожать, я бы эту страницу вырвал к ядреной фене, все равно не функциональная. Никто бы и не заметил. Ну кого интересует какое-то «От издательства» на обороте листа?.. Он же, Терентьев, поступил не так, и то, как поступил он, свидетельствовало об уважительном отношении к книге.

Вошла Юлия, и я поймал себя на том, что рассуждаю в духе своих коллег — библиофилов из Общества вегетарианцев. В самом деле: справедливо ли такую пространную запись относить к жанру маргиналий? По-моему, нет. Наверное, мысль моя так бы и развивалась в схоластическом направлении, но Юлия появилась на кухне, и была она завернута в простыню, потому что имела обыкновение спать без всего, а не жарко.

Я спросил ее: «Ты знала Терентьева?» — «Видела пару раз». — «Подожди. Ты же мне говорила, что вы познакомились, когда он умер… вернее, не познакомились, а…» «Бэ! — передразнила Юлия. — Ты сам-то слышишь себя? Как я могла с ним познакомиться? Я видела его на фотографиях. Зачем тебе Терентьев?» — «Интересно, отчего он умер?» — «Несчастный случай». — «Вот как? И что же с ним случилось?» — «Понятия не имею. Никогда не интересовалась Терентьевым».

Взяла хурму. Хрум — хрум. (На столе на тарелке хурма лежала.) «А почему ты не спишь?» — спросил я Юлию, представляя, как вяжет ей рот. «А ты?» — «Да вот, изучаю».

Посмотрела на терентьевскую шестую страницу и, не проявив к ней ни малейшего интереса, сказала: «Знаешь, я подумала, что будет правильно, если я вернусь. — И добавила: — Ненадолго». — «На Мальту?» — «Наоборот, с Мальты. К Долмату». — «Чего это вдруг? Он тебя даже не разыскивает. Он, по-моему, просто забыл про тебя».

Я сам поразился простоте мысли, так внезапно меня осенившей. Взял и забыл — отчего б не забыть? Во всяком случае, это многое бы объяснило. И примирило бы меня с действительностью. Хоть как-нибудь. «Как же меня можно забыть? — Юлия была уязвлена. — Тем более что я его, — тут она сочла нужным напомнить, — жена все — таки».

«Хорошо. Ты хочешь во всем сознаться? Хочешь сказать ему всю правду?» — «А ты считаешь, не надо?» — «Нет, Юлия, надо, давно пора, только давай вместе». — «Ты не понимаешь. Я должна сама. С глазу на глаз. Мы ведь все — таки муж и жена», — опять заметила Юлия. «Да, я помню. (Еще бы.) Но, по-моему, это мужской разговор. По-моему, я сам должен объясниться первым».

Благородство, когда порывами, его можно ощутить физически даже: этак в груди набегает волной.

«Все! — отрезала Юлия. — Не спорь. Я знаю, как надо. — Однако спросила: — А ты готов?»«Готов», — ответил я, не задумываясь к чему именно.

«В твоей жизни будут большие перемены, учти», — предупредила Юлия. — «И в твоей, дорогая», — сказал я учтиво (т. е. учтя). «Сейчас речь о тебе». — «Как же я без тебя? Тебе ведь труднее». — «Не думаю, — сказала Юлия. — Мне очень легко. Но надо все делать по-человечески». — «Правильно, — сказал я. — Не волнуйся, все будет хорошо. Ну придумаем что-нибудь с комнатой, снимем где-нибудь…» — «Да при чем тут комната? Чем тебе не нравится эта квартира? Нас ведь никто не выгоняет». — «Нет, подожди, так нельзя, я и сам не хочу…» — «Почему?» — удивилась Юлия. «Просто невозможно пользоваться определенными благами после всего, что случилось…» — «Ну конечно! Из Общества тоже уйдешь?» — «Естественно». — «Почему, почему ты все время общественное путаешь с личным?» — «Стой, ты меня сбиваешь своей логикой…» — «А ты ответь, ответь!» — «Но я не имею к Обществу отношения!» — «Почему?» — «Я не вегетарианец!» — «А кто ты?»

Кто я? Что за вопрос? Если я не вегетарианец, то как будет наоборот?.. Хищник?

Она бы поставила меня в тупик своим кто ты, если бы губы у нее не пахли хурмой и во рту б не вязало и если бы (не буду описывать мизансцену) — ответ явился сам собой, но вслух все — таки я не произнес (из скромности): «Плотоядный».

Правда, подумал.

И был, подумав, не прав.

Я никого не ем. Не ел и не буду, не буду.

… В эту ночь выпал снег, мокрый, противный, маловразумительный. К утру (а половина шестого — это уже утро почти) все растаяло. Удержать Юлию я не мог; ей хотелось побыстрее объясниться с Долматом. Зачем такая спешка, спрашиваю? А просто так. Просто хотелось. Сегодня. Сейчас.

Мы вышли на Большой проспект, было довольно темно, светильники на проводах горели один через два (экономия света), и, насколько взгляд различал перспективу, машин не было ни одной. Еще минут двадцать мы посвятили, собственно, их же убийству (минут), медленному, жестокому и ужасно бессмысленному, потому что ведь жизнь, она коротка — это во — первых, а во — вторых, в ждущем режиме на холодке всего-то и можно разве что приплясывать то на одной ноге, то на другой, то на двух сразу. У Юлии покраснел кончик носа. Я сказал: «Сама виновата». «Нормалек», — ответила Юлия, стуча зубами; она волновалась, я видел. Я поймал, наконец, какое-то заблудшее такси, не будучи уверенным, что поступаю правильно. Я уже было пристроился рядом с ней на заднем сиденье: вдруг передумает, — но нет, она оставалась верна своему решению: иди я домой, и жди я звонка. Вероятно, до десяти они смогут наговориться, — ну не жизнь ведь им свою вспоминать? — она позвонит сразу как только, и я в зависимости от обстоятельств… а что «в зависимости от обстоятельств»?