Сергей Носов - Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Что-нибудь. Как-нибудь поступлю. Приеду дообъясняться?.. Приеду и дообъяснюсь.

Возвращаясь домой, репетировал речь. В прихожей пол подметал, что на меня не похоже; стол раздвинул, из круглого сделал овальным; рисовал человечков на полях старой газеты (с 20 ноября снижены поставки муки хлебозаводам); катался в кресле на колесиках по блестящему полу; приготовил яичницу из одного яйца; ел за кроссвордом; приготовил еще, ел еще и решал еще (как жить? и роман Достоевского из пяти букв?); исследовал заменитель оконного шпингалета, отвечающий евростандарту; на диване лежал, на спине; вспоминал название шрифта;«сын отца профессора бьет отца сына профессора, сам профессор в драке не участвует, кто кого бьет?» — никто никого — нет, кто-то кого-то; кубатуру комнаты и площадь окон прикидывал; искал от данной квартиры ключи (сам положил на подоконник).

Юлия так и не позвонила, ни в десять, ни в двенадцать, ни в два, ни в четыре. Я ждал, не находил себе места. Проверял, правильно ли положена трубка. Едва не спятил.

Почему ты не звонишь? Ну почему? Ждать ненавижу. Или что-то случилось?

И опять. Мне опять стала мерещиться музыка. Прихотливое та — та барабана, нет, не болеро, конечно, во всяком случае, не Равеля — мое: та — та барабана, и тоже спиралеподобное, очень красивое, этакий просто изыск, но никогда не смогу даже пальцем отбить… Я умыл лицо, и мелодия мгновенно забылась.

От нечего делать я перечитывал терентьевские записи.

«Шестой день бескислотной диеты. Готов». К чему он готов? Знал он, что ли?

Если профессор женщина, тогда все получается: ее брат родной бьет мужа родного. Смешная загадка. И вдруг я постиг тайну Терентьева: знал!

Словно голос мне был. Вдруг — догадался. Знал! (Мурашки по коже.) Догадки такого рода у одних сумасшедших бывают, сам понимаю. Но ведь сходится все… Одно к одному… Так вот вы какие!..

«Просят не курить. Ем фрукты». Отвел взгляд от книги. Некоторое время смотрел в окно бессмысленно. Тут и заметил ключи, лежавшие на подоконнике, — нашлись.

Схватил, помчался.

«Где Юлия?»

Луночаров взмахнул расческой. «Принес что-нибудь вегетарианское? (На ты.) Но где же текст?»

«Никакие вы не вегетарианцы!..» — закричал я. «А кто?» — спросил Долмат холодно, отвернувшись от зеркала. «Я скажу кто!.. я скажу кто!..» — И все — таки у меня язык не поворачивался произнести это слово.

«Ну? Ну давай же, давай говори… Мне надо уходить. Я слушаю». «Юлия! — закричал я на всю квартиру. — Я здесь, Юлия!»

«Нет Юлии, не кричи!» — Я не поверил: «Юлия!» — «Поглядите — ка, что он делает, — произнес Долмат удивленно, обращаясь к невидимой аудитории, и, закономерно не получив ответа, вновь обратился ко мне: — Не считаешь ли ты Олег, что моя единственная супруга в опасности?»

«Да, считаю!» — «Ей кто-то угрожает?» — «Да, угрожает!» — «И кто же ей угрожает, позвольте спросить?» — «Вы!» — «Мы? Что мы можем сделать с нашей женой неудоприемлемое?»

Меня бесил его саркастический тон. Я закричал: «Схамать!»

«Как?» «Схамать! — закричал я еще громче. — Схамать!» — «Фи!.. Какой вульгаризм!.. Разве мы похожи на Синюю Бороду?.. Если бы ты, Олег, регулярно посещал наши собрания, тебе бы не пришло в го…»

Но я его не дослушал, я распахнул дверь в спальню — там не было никого. Я ворвался в библиотеку — около окна стоял Скворлыгин, перед ним холст на подрамнике. Скворлыгин, увидев меня, смутился. «Вот… живописую маленько… Хобби, понимаете ли… Так, балуюсь… Долмат Фомич попросил…» Он писал портрет, надо полагать, Зои Константиновны, вернее, пытался срисовать с фотографии, прикрепленной к подрамнику. Мне некогда было разглядывать. «Где Юлия?» — спросил я Скворлыгина.

«Олег-то наш разбуянился, — сказал вошедший вслед за мной Долмат. — Похож я на Синюю Бороду?» «Такой день сегодня… светлый… — пробормотал профессор, вытирая руки о фартук. — Двести лет…» — И запнулся.

«Или ты считаешь, — вопрошал Долмат укоризненно, сверля меня стальным взглядом, — мы тебя тоже „схамать“ хотим? Скажи откровенно. Не стесняйся».

«Такой день сегодня… а вы ссоритесь…»

«В другой бы день и при других обстоятельствах, — важно изрекал Долмат Фомич, — на моем месте потребовали бы сатисфакции. Слушай, Олег! — Он указал пальцем на художественное подобие Зои Константиновны. — Перед лицом этой святой женщины я тебе клянусь, ты заблуждаешься!»

«Зачем вы подменили титульный лист в моей книге?»

Лицо его еще сохраняло пафосное выражение, но зрачки забегали. «Ладно. Поговорим еще. Мне пора. Я — в филармонию. Надеюсь, встретимся. Объясни ему, — обратился к Скворлыгину, — расставь акценты». — Он вышел.

«Какие ж тут акценты? — промолвил, вздыхая, Скворлыгин. — Вам просто надо выспаться… и все тут. Вот сюда… пожалуйста… на диванчик…»

На меня в самом деле напала сонливость какая-то; и ноги отяжелели. Я и не заметил, как очутился в горизонтальном положении.

«Спать, спать… так утомились…»

Укладываясь, я сумел достать из кармана листок, сложенный вчетверо. «Объясните, может, вы знаете… — Я читал, с трудом разбирая свой почерк. — … Мы ценим жертвенность как страсть… как высшее проявление преданности идее… как безотчетный порыв…»

«Как предельное выражение полноты бытия, понятой любящим сердцем, — подхватил по памяти Скворлыгин, дружелюбно похохатывая, — потому что только любовь — а не злоба, не ненависть, — только любовь вдохновляет чуткого антропофага, и только на любовь, на голос любви отвечает он возбуждением аппетита…» — Он подкладывал мне подушку под голову. — «Один острячок сочинил… Из наших… Всего лишь памфлет… Не думайте… Спите, спите, бай — бай…»

«Он считает, мы Общество антропофагов». — «Но мы вегетарианцы». «Противоречие, для него неразрешимое». — «Большинство бежит антимоний. И он не исключение». — «Не кажется ли вам, господа, что мы в нем ошиблись? Прошу высказаться всех». — «Нет, мне не кажется». — «Нет». — «Да, мы допустили ошибку».

«Нет». — «Скорее да, чем нет».

«Да». — «Да». — «Нет».

«Долмат, ты сказал „нет“?» — «Да, я сказал „нет“».

«Если „нет“ говорит Долмат, я не посмею сказать „да“. Нет. Разумеется, нет».

«Нет».

«То есть он отблагодарил тебя по достоинству. Да, Долмат?»

«Нет. Вопрос некорректен. Нет. Воспитательный роман, свободный от психологических мотивировок, и не надо переоценивать или недооценивать значение перипетий».

«„Схамать“!.. Он искренне убежден, что ты способен схамать собственную супругу. Как будто мы живем в Африке…»

«Что ж. При столь стремительном духовном росте неизбежны пароксизмы сомнения».

«И все — таки он многое угадывал верно. Его интуиция поразительна». — «Он опережал сроки. Это неоспоримо». — «Слишком стремителен был разбег». — «И вот результат: бунт, бессмысленный и беспощадный». — «Будем снисходительны. Во многом мы виноваты сами». — «Мы сами навязали ему этот бешеный темп». — «Но он вел с нами двойную игру».